 |
Евгений Юрьевич Сидоров — литературный критик, литературовед, общественный и государственный деятель, профессор, доктор культурологии, ректор Литературного института им. А. М. Горького (1987—1992), действительный член Академии русской современной словесности. Министр культуры Российской Федерации (1992—1997), Чрезвычайный и Полномочный посол, Постоянный представитель России при ЮНЕСКО (1998—2002), Посол по особым поручениям МИД России (2002—2004), член Государственной комиссии России по делам ЮНЕСКО (с 1992 по настоящее время), руководитель творческого семинара в Литературном институте им. А. М. Горького. |
Здесь публикуются 3 работы дипломников, выпускников творческого семинара Е. Ю. Сидорова.
О ДИПЛОМНОЙ РАБОТЕ АНТОНА КУРАКИНА (СТИХОТВОРЕНИЯ).
Антон Куракин — автор со своей лирической темой: неустройства мира, беспокойства, тревоги, разрыва между идеалом и реальностью. Это так понятно — и в силу того, что происходит вокруг лирического героя, и в силу требовательной, категорично настроенной авторской молодости. «Нечего сказать. Некому», — такими словами открывается дипломная работа.
Но Куракину есть, что сказать, и есть кому. Юношеская горькая бравада отрицается вдругс неподдельной нежностью:
Приношу тебе
Кружку теплого моря,
Достаю из кармана
Пригоршню пляжа,
Взбираюсь на стул
И кричу, как альбатрос.
И неважно, что любимая тебя не понимает, важно, что есть эта нахлынувшая игра — нежность, выраженная совершенно по-своему.
В этой лирике мятеж мешается с грустью, стихи выработаны собственным душевным опытом, а главное — они образны и самостоятельны. Начиная на первых курсах с явной оглядкой на Маяковского, Куракин пришёл к собственным словам. На мой взгляд, им порой не хватает гибкости, смысловой многозначности. В Куракине живёт публицист, он режет по грубому камню, а не по каррарскому мрамору! Но надо ещё поспорить — это недостаток или достоинство в наши дни.
Е. Ю. Сидоров
Антон Куракин
ПЕРВОЕ СЛОВО
Мама, мама!
А что будет, если починят?
Мама, а что мы,
когда не больно?
Не то же ли самое, что
стакан кипятка
или рулон толи?
Когда не болит рука,
не чувствуешь
руку.
Когда не болит тут, не чувствуешь
маму.
Не то же ли самое, мама,
Не то же ли самое?
Ведь и тебя вот так же
вели за руку —
и руку, и маму ты чувствовала
отчётливо,
правда?
Мне бы только заговорить.
Я почти научился.
Не то же ли самое, мама?
Не то же ли?
Мама, не плачь,
мама.
Ну вот, мама,
ну вот мы и дожили.
Вот и первое слово
готово.
ПЕПЛОМ
Нечего сказать. Некому.
Но, чтобы себя не срубить _под корень
и не извести на корню,
чтобы не разбить
единственное уцелевшее зеркало,
всё равно
говорю.
Называя предметы по именам,
я приношу их в дар
собственному себе,
чтобы тот
не боялся,
не оборонялся,
не убегал,
чтобы тот
не нашёл меня,
не догнал,
не съел.
Называя по именам предметы,
я приношу их им же самим _в жертву,
потому что этот вулкан,
считающий себя священным,
всё, чьи не названы имена,
готов покрыть, и, боюсь, _что покроет
пеплом.
* * *
Холодно, отец. Холодно.
Вчера разлетелись
все термометры
с Цельсием,
на которых
весна и весело,
и по обе стороны
от нуля — поровну.
Тут из шкал только
Кельвин и Рихтер,
и на обоих по десять,
и калорифер
бесполезен.
Дурно, отец. Дурно.
Особенно под утро,
когда тащишь
свой собственный труп
в мир, труд
и медные трубы метро,
где утробно
орут репродукторы.
Гадко, отец. Гадко,
когда беспомощен,
когда поделился
на два
без остатка,
хоть ты и нечётный,
а теперь сидишь овощем:
кормишь червей,
сморщиваешься,
становишься черным.
Нужно, отец. Нужно
жить дальше,
даже
когда снаружи
цветут одуванчики,
а внутри
душно
и кашель,
и страшно
хочется сказать:
«Мгновение, слушай,
давай-ка остановись,
чтобы с каждым следующим
не становилось хуже».
Холодно, отец. Холодно.
Был бы дом —
я непременно ушёл бы
из дома
с узелком.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
(САМОМУ СЕБЕ)
Постарайся просыпаться
как можно реже.
Во сне не чувствуется
ни голода, ни вины
за голод жены,
за то, что жена в одной _и той же одежде
ходит четыре зимы.
Открывая хотя бы
один свой
невооружённый глаз,
ты тут же пропадаешь из виду,
появляешься на радарах,
и возвращаешься к пополнению
многочисленных баз
своих немногочисленных данных.
Внутренняя сторона век
не в пример лучше:
там занятный сюр,
необыкновенные формы
и насыщенный цвет.
Но ты просыпаешься,
и вот
ты опять подкаблучник
и ипохондрик,
ты не старше, а старее
своих лет.
Так что спи.
Спи крепко — накрепко.
Спи, мой маленький.
Сладких снов тебе.
Баю — баюшки.
Баю — баиньки.
О ДИПЛОМНОЙ РАБОТЕ АРТЁМА ОСОКИНА (СТИХОТВОРЕНИЯ).
Прав автор дипломной работы представленным циклом своих стихотворений, поэзии. Он действительно пытается выйти из «нежного» возраста. Со скрипом. С неудачами. В поисках своего звука, строчки, хотя бы крупицы поэзии. От младенческого ощущения нового округлого слова, которое вмещает целый мир — «яблоко» (первое стихотворение сборника) до вполне зрелой и живописной картины моря и берега, поступью стиха напоминающий мерный гекзаметр:
Нет покоя у вод, многоцветные _луны несущих.
Лишь задремлешь, одним только _небом колени укроя,
Переливчатый морок скользит _по остывшему пляжу
К обнажённым стопам, _и рассудочным плеском прибоя
Похищает песок — ненадёжную _память о суше.
Артём Осокин пытается совместить в одном из своих стихотворений известный фольклорный мотив о «царевне-лягушке» с реальностью провинциальных студенческих девичьих фобий. Лягушка раздета, как экспонат, как учебный материал по зоологии. Ничего безоблачного не происходит, царевна только снится.
У автора вообще есть тяга к иносказанию, к обобщению, но основа всегда очень простая с опорой на лирическое самопознание.
Не знаю, как дальше сложится литературная жизнь Артёма Осокина, но он вполне сознательно и честно учится отделять зерно от плевел, звук от бесплодного шума.
Е. Ю. Сидоров
Артём Осокин
* * *
1
Когда, ободрав штаны,
наконец, покорил забор,
неожиданно обнаружить
пропасть, его обступившую.
Ведь казалось, что этот забор
будет выше стола, табурета,
что с забора видна планета...
(До сих пор не увидел. Вот.)
Когда вдруг остался один на один
с двумя говорящими безднами,
замерцал — заметался вопрос:
а в какую прыгать?
Трудно даётся выбор,
даже сводит живот:
обе черны одинаково,
обе сулят полёт.
2
Когда покрывается рябью
голубая поверхность глобуса
и пунктиры границ изящные
начинают сходить с ума;
когда происходит странное,
неподвластное пониманию —
хочется не молчать.
Хочется, извините, высказаться,
ну а порой — кричать.
Когда не смолкает рупор,
оживает пустынная жажда
тишины, которая помнит и понимает.
Но возглас клокочет в горле —
зыбкий, неясный, ложный.
Плохой из меня глашатай —
мнительный, осторожный.
3
Когда равновесие шатко,
как червонный Валет на ребре,
даже шёпота, шёпота хватит,
чтобы карта ничком обрушилась.
Страшно даже подумать громко:
вдруг, прошагаю уверенно
со своей неправдой наперевес,
как некультурный турист _в заповедный лес,
и растопчу нечто непостижимое _и тонкое?
Когда распалённый возглас
кажет голову из скорлупы,
равновесие и рассудок
особенно уязвимы.
Не хочу позволять падению
принимать за меня решения.
Остановись,
падение.
Ты не даёшь подумать.
4
Я бываю очень малодушным,
и потому мечтаю
прыгнуть в большое небо
мимо обеих бездн.
Знаю, что не получится,
и потому — сижу.
* * *
Стрелка за круглым стеклом _не сделает оборота
и не сдвинет времени с места, пока не найду слова
пробуждающие, магические. _Или матерные.
Главное — честные. Без них _не закончится
этот каменный час тишины
и не наступит полночь.
Не наступит второе рождение, _если не прозвучат
заклинания — вот они — _вытащить из молчания,
словно меч из глухой скалы,
рассечь изнутри утробу —
_и будет речь,
но младенец жалеет себя
и сдаётся, не знав борьбы.
Для борьбы не хватает мужества _и отчаяния
ни на первый крик, _ни на последний хрип
с пуповиной на шее. Усилие
клонит в дрёму.
Жить, голодать, любить —
всё это слишком сложно.
Продолжаю смотреть на часы.
Ждать.
Надо вздрогнуть и сбросить кожу. _Кошмар, приди!
Поскорее пусти разряд, подними
веки и брось меня
на холодную ткань мокрой _от слёз подушки.
От того, наверное, так безрассудно _тебя зову,
что давно не гашу ночник, _и не видел, как
люди просят пощады, когда _ты приходишь на помощь,
и как ненадёжна рука, протянутая _тобой.
Тишина привычна, почти родна, и прогнать её —
непорядочно, даже подло.
Да и в полночи всё же страшнее, чем здесь, в тепле
от колючего одеяла.
Неужели
не кончится
циферблат?
О ДИПЛОМНОЙ РАБОТЕ ОКСАНЫ ВАСЯКИНОЙ (СТИХОТВОРЕНИЯ).
Маленькая книжечка стихотворений Оксаны Васякиной вышла в достаточно известной молодёжной серии «Поколение», которая издаётся под покровительством Дмитрия Кузьмина. Для Литинститута, с его несколько консервативными нравами, само это направление свободного, нерегулярного стиха, да ещё в стиле так называемой «новой искренности», до сих пор выглядит некоторой экзотикой.
Проза, повествовательность пришли в новую поэзию. Веет балладным ветром. Конечно, это преображает форму раскрепощённую, без строгого метра и рифмы, но зато свободно вмещающую в своё пространство поэтическое содержание с неявными при регулярном стихе деталями, капиллярами мысли и образа. Главное, чтобы поэтическая мысль была. Часто, к сожалению, в стихотворениях подобного рода она либо вычурна, либо банальна, либо совершенно невнятна. Но у Оксаны Васякиной есть настоящие удачи на этом пути. К ним принадлежит стихотворение о молодой женщине Анжеле, которая изо дня в день с усталой зоркостью следит на заводском конвейере за ползущими досками. Это расслоение, умертвление некогда живого дерева, это деревообработка, и сквозь неё проступает человеческая драма:
Расслои меня, мой молодой,
Достань из трельяжа мои записи на кальке,
Мои чертежи, где дерево могло стать вечной сверкающей жизнью,
И не показывай, что ты там увидел,
Просто потрогай после этого всю меня.
Что там, теперь, вместо крови?
Березовая влага. Осиновая смола.
Это драма неосуществления. Горький голос.одиночества.Так заканчивается короткое стихотворение, вместившее целую биографию лирической героини.
Е. Ю. Сидоров
Оксана Васякина
* * *
После папиных похорон
Я стряпала блины,
А ещё смотрела телевизор,
И там шла передача «Давай поженимся».
Когда я посЫпала последний блин
Сахаром и положила кусочек сливочного масла,
Я села на стульчик рядом с телеком и начала гадать, кого выберет жених:
Танцовщицу, разводчицу цветов или менеджера смены в ресторане ускоренного питания.
Мне больше нечего было делать —
Я вымыла полы и вытерла пыль, выстирала чёрное платье и платок.
Единственное, что мне оставалось — это сидеть и гадать, кого же он выберет:
Крашеную блондинку — Козерога, русую — Деву или шатенку — Стрельца.
Жених проник в комнату танцовщицы, поцеловал её в губы
И сказал ей: «Давай поженимся».
И тогда я подумала, что это просто шоу, за которое платят деньги разным второстепенным актёрам
Или людям с подходящей внешностью, которые хотят подзаработать,
И что я бы никогда не пошла на такую программу искать свою вторую половину или просто мужа.
Хотя бы потому, что, когда мне позвонила мама и сказала, что папа умер,
Рядом спала моя Аня.
Она с вечера пробралась в общежитие
И спала со мной на моей узкой кровати, просто потому, что она хотела спать со мной.
А ещё я представила, как наше огромное отечество,
Близоруко усевшись на маленьких табуреточках,
Гадает, на ком он сейчас будет жениться.
А ещё я вспомнила, что сегодня я похоронила папу,
И только эта передача заставила меня забыть об этом.
Кто все эти люди,
Которые смотрят Центральное Телевидение,
И в каком они пребывают отчаянии?
* * *
Она протягивает свои загорелые пальцы
И шершавым ртом прикасается к моей груди.
Я говорю: «Посмотри, я похожа на рубенсовых атлетов,
Переодетых в женские телеса?
Их голубоватые рыхлые силуэты
Так и ныряют в тебя,
Когда ты на меня смотришь.»
Она прикасается к моей груди
И говорит: «Я ничего так не люблю»,
И берёт в кроткие руки,
Аккуратно примеривая в ладонях,
Как апельсин,
Она избавляет меня от тяжести плоти.
Мы так стоим.
И я чувствую острые маленькие вспышки боли
Чуть глубже соска.
Там, внутри.
* * *
Вспомнить тело отца, когда даже днём кромешная ночь.
Чтобы вспомнить такое, кроме ссанных тряпиц.
Пинь, пинь, пинь.
Вспомнить тело отца, конвертированное в голос из трубки.
Он снится мне не полностью, а только звонит по ночам и жалуется на недуг.
И тогда я представляю, как у него отнимаются руки, как расслабленный рот опадает на подушку в гробу,
как в сырости разверзается шов от уха до уха, через макушку.
Вспоминаю, как священник хрустел локтевыми суставами,
чтобы сложить руки его на груди и втиснуть в мёртвые пальцы восковую свечу.
Вспомнить тела любимых, когда они превращены в текст.
Вася пишет мне сообщение — я слышу колокольный звон,
он разливается по мне всему, как свет от тысячи солнц, пронзает плечи.
И Вася отливается в колокол.
Злата говорит: дети филиппинских мамочек видят только цифровых мам,
и для них не существует других матерей,
они признаются, что когда ещё не было скайпа,
они были немного счастливее, хотя мне непонятно, почему.
Чем цифровое тело хуже голоса в телефонной трубке?
Он говорит: ты совершенное тело, ты совершенный текст,
каждый мужчина, прикоснувшись к тебе, оставил свое слово.
Сколько слов и апофатических высказываний оставила на мне моя любимая,
моя любимая девочка, чьё тело всегда недоступно, даже когда я сжимаю его со всей силой.
Чьё тело недостижимо.
И я говорю ей, что хочу быть под её кожей
и плачу от того, что не могу, не применив насилие, оказаться с ней в одном теле.
И она смотрит на меня и спрашивает: ты имеешь ввиду слиться воедино?
Нет, отвечаю, я хочу оказаться под твоей кожей,
но остаться при этом собой.