НЕ ОГЛЯДЫВАЙСЯ
- Если на равнину вышла, не оглядывайся, - говорил дед.
Иду и не оглядываюсь. Края страны не увидеть. Материк становится островом, если он кончается. Берег прикармливает реку, выкормить не может. Русло разбухло, и того гляди. На том берегу наливают, на этом – вычерпывают. На равнине река течет ровно. На равнине живешь как на ладони, отчего под вечер хочешь спрятаться. Локти ни во что не упираются, живи на все четыре стороны.
Пройти равнину нельзя – по ней можно только идти. Здесь я лишь однажды встретила другого человека, но и тот путился в обратную сторону. Поравнявшись, мы ссутулились друг к другу и разошлись. Теперь еще лет сто идти молча. Никто не окликнет. Да я и сама уже не помню своего имени. Помню только: когда меня родили на равнине, назвали не сразу – присматривались. Пустили по полю и смотрели, как пойду – сверну или по прямой. Я шла верно, имя дали моё, чужого не надо. Одного дня хватило, чтобы научиться ходить по равнине. Дед показал, как ноги ставить, бабка – где молоко течет. Первый десяток шла, не останавливаясь, после – засела в затишке, продышалась – и снова. Потом научилась переходить реку по одному мосту, а там и другие освоила. Нужно уметь переходить реку хотя бы по одному мосту, иначе – идти вброд. Хотя по иному мосту идти – всё равно, что вброд. Стоит только сделать шаг на мост, река внизу двигается — жидкий эскалатор, на который встать не успеваешь. Самый длинный в мире, он бежит без тебя, повинуясь течению, как вдох повинуется выдоху.
Куда ни смотри – равнина не кончается. Утром идешь быстрее, чтобы к вечеру устать, а к ночи — уснуть. Но вечер всё не наступал, а ночь – тем более. Дед рассказывал, как шел несколько дней по равнине, а ночи так и не было. Дед пошел обратно, думал, ночь там, но и за спиной она не наступала. Дня через три ему встретился человек, который шел уже одиннадцать дней, и тоже ночи не видел. Света было так же много, как равнины. Дед не знал, идет ли он недели или годы – в свете равнина выглядела так же, как в первый день. Чуть закуток, дед прятался – устраивал себе ночь. Не верил, что его ночи лишили. Просыпался, продолжал равнину и снова вверялся свету. Ты мое утро, ты мой день, ты мой свет. Стал о ночи забывать и целиком шёл дневным человеком.
В тот день началась пыльная буря, и дед закрыл глаза. А когда открыл, было уже темно. На черной равнине ног не разглядеть. В темноте предчувствие есть, а доказательств – нет. Доказательства дает свет. Делать было нечего, как устроиться под деревом и спать. Дед не мог сказать, точно ли это было три ночи, но ночи три было. Свет дед сразу узнал, когда тот появился. Глаза резало, равнина позеленела. Иди — не хочу. Ноги за три ночи затекли от темноты, быстро не взяться. Возвращаясь, дед никогда не говорил о равнине. Повторял только, что свет там — особенный. Нигде такого света не видел, добавлял он и уходил в дальнюю комнату.
Может, деду тогда показалось, и того длинного дня не было? Если идти по равнине, ночь всё-таки наступит. Не может не наступить. И я иду, и день со мной. Равнине нет конца – свету есть, куда падать. Дело идет к ночи, но ночь снова не идет. Что если всегда будет день? Никогда не думала, что может так понадобиться темнота. Равнина – моя, здесь никого. Тогда чьи это шаги за спиной? Но дед говорил: не оглядывайся. Я и не оглядываюсь, шаги стихают. Я часть дня, я сама иду – день. Длится день, длюсь я. Длюсь на все четыре стороны. Мне даже мало дня. День кидается под ноги и летит в руки, я хватаю его ртом и выдыхаю. Вдыхаю дня больше, чем выдыхаю. В одном таком шаге умещается день – раньше в нем не было и часа. Наступи сейчас ночь, я бы еще месяца три шла в свете, так много его за пазухой. Но ночь не появляется. Пройди я еще полгода, смогу ли вынести столько света?
Шум за спиной возвращается, когда я о нем забываю. Не оборачиваюсь, иду, перемалываю ногами день, возделываю шагом равнину. Дед говорил: не оглядывайся. Будешь верной равнине – она выведет. Иди. Но шум приближается. Так шумит темнота. Так она подходит. Она научилась ходить по равнине гораздо раньше меня. Устроил равнину — пусти сначала свет, потом — темноту, и только затем — человека. Иду и не оглядываюсь. Шаги за спиной усиливаются – идут как дождь, одного шага от другого не отличить. Но стоит остановиться – за спиной снова тихо. Смотреть на равнину. Пока не оглянусь, ничего не произойдет. Дед всегда возвращался с равнины с другими глазами и молчал. Сразу шел в свою комнату. Проспав несколько дней, он выходил на работу, съев тарелку супа. Сколько я ни спрашивала, что увидел на равнине дед, когда обернулся, он только повторял: не оглядывайся.
Я не оглядываюсь, но шаги всё ближе. Легкие и громкие, они то пускают свет справа от меня, то затихают, то звенят галькой, то тормошат волны, хотя реки в этой части равнины нет. Как нет в этих шагах никакой логики, смелости или усталости. Я путаю свет и воздух, на равнине легко принять одно за другое. Кто-то трогает моё правое плечо. Машинально отмахнувшись, я почти оборачиваюсь, но дед говорил: не оглядывайся. Смотреть вперед, принадлежать только равнине, идти быстрее. Быстрее. Еще быстрее. Плечо снова трогают. Смотреть на равнину, дышать глубоко. Глубже. Но когда плеча касаются третий раз, я оборачиваюсь. За спиной стоит мальчик лет пяти и глядит на меня так, будто это его единственная возможность посмотреть мне в глаза. Он молчит и не щурится, хотя свет падает на лицо. В его глазах нет вопроса или просьбы заговорить – только отражение меня и равнины. Единственное, чего он ждал с тех пор, как родился, — чтобы я оглянулась. Теперь, когда я смотрю на него, мальчик понял: я знаю, — это он шелестел галькой и волнами за спиной. Это он играл светом, направляя его то на равнину, то на мою шею, отчего в горле было горячо. Это он не ответил бы ни слова, задай я ему хоть один вопрос. Убедившись во мне, мальчик идет по равнине в обратную сторону, зная, что я буду смотреть на него часами, пока он не исчезнет на горизонте.
Дед говорил: не оглядывайся.