ПИСЬМО К СЫНУ
Грузный, страдающий отдышкой Семен Корсунский писал письмо сыну один раз в год. С утра он запирал калитку, потом плотно закрывал в доме все окна, а на дверь набрасывал железный крюк. Только один раз в году Семен Корсунский проделывал все это.
Когда жена еще была жива, он работал счетоводом на молочной ферме. Но после ее смерти он оттуда ушел - вдруг стало ему казаться, что среди веселого щебета доярок время от времени пробивался ее слегка осипший от частых простуд голос.
Дом Корсунского стоял крайним в пригородном поселке Титовка. За ним шло ровное с подъемом к горизонту поле, с одной стороны обсаженное молодыми елками, а с другой - на небольшом пространстве, отделявшем поле от подступавшего к нему леса, находилось деревенское кладбище. Из окна кухни Семена Корсунского видны были деревянные кресты с вкрапленными между ними фанерными обелисками, на острие которых в хорошую погоду просматривались небольшие красные звездочки. Однажды, когда Семен в письме к сыну попытался описать это кладбище, у него ничего не получилось. Он сумел сравнить его только с большим многомачтовым кораблем, плывущим в сумерках. Во время войны Корсунский служил мотористом на катере Днепровской флотилии, и очень многое в своей дальнейшей жизни сравнивал с врезавшимися в память флотскими картинами.
Письмо Семен Корсунский начинал всегда одной и той же фразой: «Дорогой сын». После этого он надолго задумывался и смотрел в окно, но не в то, что на кухне, откуда было видно кладбище, а в то, которое выходило на ржаное поле, начинавшееся сразу за желтой проселочной дорогой. К этому дню, когда он принимался за свое письмо, рожь начинала уже колоситься, и все вокруг наполнялось такой летней истомой, что Семену Корсунскому хотелось написать и об этом, но только он не мог найти подходящие для такого пейзажа слова. Обычно, если день был ясный, над полем, там, где кончалась бархатная полоска ельника, собирались большие кучевые облака и, громоздясь друг на друга, принимали очертания далекого города, к которому медленно подплываешь на корабле. Семен Корсунский не знал, как называется этот город. И оттого, что он не мог дать ему имя, а еще оттого, что рядом с ним не было сына, с которым они вместе это имя могли бы придумать, ему становилось грустно. «Дорогой сын…».
В полдень он шел переодеваться, потому что пора было садиться обедать. Он надевал чистую белую рубашку со слегка обтрепанным на сгибе воротником, надевал галстук, вывязывая его большим еще довоенным узлом. Брюки он потуже затягивал узким коричневым поясом и после этого доставал из шкафа черный тяжелый пиджак. Пиджак все еще хранил запах полыни и махорки, которыми жена когда-то щедро посыпала полки старого рассохшегося шифоньера, борясь с молью и другой вредной нечестью. Туфли Семен Корсунский не одевал, во-первых, потому что у него болели ноги, а, во-вторых, потому что накануне он делал в доме тщательную уборку – мыл полы, вытряхивал домотканые дорожки, и ему не хотелось, чтобы этот труд пропадал зря.
Потом Семен Корсунский накрывал на стол. Он доставал бутылку водки, три тарелки, три рюмки, нарезал хлеб и около каждой тарелки клал по половине черного ломтя. Жене он не наливал вообще, сыну наливал сполна до самого края, а себе совсем немного, так, чтобы прикрыть донышко. После этого он долго сидел за столом и ему казалось, что он вспоминает о чем-то далеком и приятном, а на самом деле щемяще грустно ныло его изношенное сердце.
Отобедав, он снова садился за письмо. Теперь он писал уже быстро, почти не отрываясь. Писал о своей близкой встрече с сыном. И еще писал о том дне, когда он впервые увидел его. Забрав жену из районной больницы, он медленно вез их на санях домой, а заснеженная дорога была такой же, как его радость – чистой и белой. Но Семен Корсунский одергивал себя, потому что ему хотелось писать не о своих ощущениях, а о сыне. И он писал о том, как тот рос, и как болел, и как возмужал, и какая была у него свадьба, и жена, и как он стал совсем взрослым мужчиной, и как все его уважают, и как отец гордится тем, какой замечательный сын у него вырос.
Лишь об одном не писал ему Семен Корсунский, о том, каким увидел он сына в последний раз, увидел, вернувшись с фронта, на снимке, который показала ему совсем седая, распухшая от слез жена. Снимок был из захваченного наступавшими войсками архива гестапо. На нем в веревочной петле висел, склонив голову набок, его сын, пятнадцатилетний мальчик, а на доске, прикрепленной к туловищу виднелась пятиконечная звезда и одно только слово: «партизан».
Заканчивал Семен Корсунский свое письмо всегда одинаково: «Дорогой сын, до свидания» и ставил внизу число - З июля, это была дата смерти его сына. После этого он с трудом протискивал письмо в набитый до отказа внутренний карман пиджака. В кармане лежало уже несколько десятков подобных писем.
Семен Корсунский подробно описал соседям, в каком пиджаке они непременно должны будут его похоронить.