 |
Ольга Анатольевна Бердникова — доктор филологических наук, декан филологического факультета Воронежского государственного университета. |
«ВОССТАНОВЛЕНИЕ» РОССИИ
(И.А. Бунин и русское зарубежье 1920 — 1930-х годов)
И.А. Бунин интересен сегодня как «старший из писателей, открывающих в нашей литературе двадцатый век»(1). Для мировой культуры особенно значимым является тот факт, что И.А. Бунин первым из русских писателей удостоен Нобелевской премии, полученной им в 1933 году за роман «Жизнь Арсеньева». В этом отношении Бунин действительно открывает для читателей ХХ век как особую литературную эпоху, подарившую миру блистательную плеяду русских классиков этого «неклассического» века.
В период Серебряного века, когда началась его литературная деятельность, Бунин был достаточно известным писателем, дважды удостоенным Пушкинской премии, но его известность, даже после публикации повести «Деревня» (1910), не могла сравниться с популярностью М. Горького и Л.Н. Андреева, не говоря уже о писателях и поэтах модернизма, доминировавшего тогда в литературе.
Именно эмигрантский период творчества И.А. Бунина в значительной мере изменил его статус в русской литературе. В культурном пространстве русской эмиграции — даже до появления его «Солнечного удара», «Митиной любви», «Жизни Арсеньева» — Бунин сразу стал восприниматься как «первый современный русский писатель»(2), «первый в современности художник-беллетрист»(3). Такой статус в литературе русского зарубежья, подтвержденный вручением ему Нобелевской премии, писатель сохраняет вплоть до своей кончины.
Основные вопросы, вставшие перед русской эмиграцией в новых исторических условиях жизни в Европе в первые два десятилетия ее существования, были связаны с осмыслением «русского катаклизма 1917 года» (Ж. Нива) и наследия России в историческом, духовном и культурном аспектах. Именно этим можно объяснить столь быстрое появление целых философских и общественных движений, таких как сменовеховство и евразийство, большого числа русских газет и журналов, значительных художественных произведений. Русская эмиграция достаточно быстро осознала себя единым национальным, духовным и культурным «организмом» и задумалась о своем предназначении: показательно, что Бунин был первым, кто вполне четко и определенно обозначил это предназначение в лекции «Миссия русской эмиграции» (1924), вызвавшей бурную полемику в эмигрантских кругах. Исключительную бескомпромиссность и непримиримость писателя по отношению к большевикам — по Бунину, главную миссию русской эмиграции — Михаил Цетлин объявляет «культурным подвигом»(4), обусловленным «классицизмом» писателя, то есть верностью классической традиции русской литературы. Можно добавить, это был и духовный подвиг Бунина, для которого неприемлема замена «Синайских скрижалей и Нагорной проповеди, древних Божеских уставов» «чем-то новым и дьявольским»(5), что в полной мере осуществляла большевистская власть в уже советской России.
«Россия! Кто смеет меня учить любви к ней?» — этим гневным восклицанием Бунин ответил своим оппонентам — критикам и публицистам русской эмиграции, упрекавшим его в жесткости оценок русского народа. Объясняя, что есть истинная любовь к Родине, Бунин сочувственно цитирует по этому поводу слова Вл.С. Соловьева: «Патриотизм есть желание блага целому — народу, государству, отечеству… Но в чем именно благо отечества? Сам по себе патриотизм может быть источником и добра, и зла… Нужно еще патриотическое сознание, различающее истинное благо отечества от ложного. <…> Нам нужно развитие тех христианских истинно-национальных начал, что было обещано светлыми явлениями Киевской Руси…»(6) (курсив Вл.С. Соловьева. — О.Б.)
Четкость политической и нравственной позиции обусловила неприятие Буниным первых литературных опытов советской литературы, что привело к идее о разделении русской литературы на прошлую — истинную русскую литературу и новую — псевдолитературу. Истинный, подлинный писатель, по логике Бунина, произрастает из духовной, генетической, родовой, исторической, национальной, культурной укорененности, метафорой которой является для него «Китеж» (легендарный русский город из поэмы А.К. Толстого). Вот почему, объясняет Бунин, «так часто и бывают истинные поэты так называемыми “консерваторами”, то есть хранителями, приверженцами прошлого. <…> И оттого-то так священны для них традиции, и оттого-то они и враги насильственных ломок священно растущего древа жизни»(7). Новая советская литература, обозначенная Буниным метафорой из одноименной поэмы С.А. Есенина — «Инония» и созданная порвавшими с традицией «Иванами, родства не помнящими», истинной литературой, по мнению писателя, не является.
Однако многие критики и публицисты русского зарубежья не разделяли жесткую и непримиримую позицию И.А. Бунина. Так Николай Авксентьев в статье «Patriotica» пишет: «Большой русский писатель И.А. Бунин недавно написал, что испытывает горькую радость, что хоть в одном была милостива к нему судьба: “Избавила меня <…> от позора и муки дышать одним воздухом с хозяевами «красной» России”». Но, комментирует Авксентьев, «этот воздух» — «воздух нашей родины. Им дышит, содрогаясь и испытывая крестные муки, Россия. <…> Мука — не дышать им, этим священным воздухом»(8).
Вызывало несогласие и стремление Бунина отмежеваться от новой литературы. Не делил русскую литературу Владислав Ходасевич, считая, что литература «единая в пространстве и во времени». Марк Слоним писал по поводу новой — советской — литературы, оценивая ее десятилетний «юбилей»: «Нет никакой пролетарской литературы. Есть только русская литература»(9). В этом обнаруживает себя стремление русской эмиграции сохранить — хотя бы на культурном уровне — национальное единство, литературную традицию.
Вместе с тем достаточно рано русская эмиграция осознала основные трудности существования и развития литературы в чужой культурной и языковой среде. В статье «О положении эмигрантской литературы» Марк Алданов писал о том, что эмигрантская литература может погибнуть не от оторванности от родной почвы, так как истории мировой литературы много примеров, когда лучшие книги написаны именно писателями-эмигрантами (Герцен, Тургенев). Кроме того, помимо минусов пребывания писателей в чужой стране, есть огромный плюс: «Мы выбираем свободу, и это в значительной степени компенсирует “оторванность от родной почвы”»(10). В эмигрантской среде действительно редеет слой культурного читателя (многие культурные люди, ставшие официантами, шоферами и рабочими, перестают читать), но Марк Алданов указывает на востребованность огромного числа русских эмигрантских газет и журналов. Настоящее зло эмиграции, по мнению молодого писателя, — невозможность писателю жить писательским трудом и необходимость искать основную (с точки зрения финансового обеспечения) работу. Уже позже, подводя некоторые итоги культуры русского зарубежья 1920 — 1930-х годов, Георгий Адамович в книге «Одиночество и свобода» справедливо утверждал: «<…> понятие творчества в эмиграции искажено не было, духовная энергия на чужой земле не иссякла и когда-нибудь сама собой включится в наше вечное, общее русское дело»(11).
И все-таки И.А. Бунину потребовалось много сил, чтобы в чужой стране восстановить духовную энергию, и в 1926 году он возвращается к начатому в 1911-м рассказу «Воды многие» (1911 — 1926). Автор-повествователь, находящийся в морском путешествии и созерцающий Синай и другие святые для христианского мира земли, размышляет о вечном и истинном сквозь призму революционных потрясений в России. «Русский катаклизм 1917 года» (Ж. Нива) осмыслен как очередной «дерзкий пересмотр» человечеством Синайских скрижалей, принципиально невозможный, по мысли Бунина, как раз в силу их вечности и единственной истинности.
В рассказе актуализируется весь спектр символики, содержащейся в Псалтири в образе «Вод многих»: это и подвластная Богу пучина и «бездна бездн» («от века и до скончания времен светоносный океан»(12)), и бездна грехов «сынов человеческих», и «житейский мятеж» как полный потрясений жизненный путь человека и всего человечества(13).
Бог и устремленная к Нему душа человека становятся главной темой «Вод многих», где Бунин как бы воспроизводит диалогизм Псалтири и проецирует тем самым образ Псалмопевца на образ автора-повествователя — мыслителя, свидетеля и участника исторических потрясений, поэта. Автор-повествователь находится в двух измерениях — конкретно-историческом и метаисторическом: «И я был в страшной и сладкой близости Твоей, и безгранична моя любовь к Тебе, и крепка вера в родимое, отчее лоно Твое!» [4, 470] Отсюда эпиграф к рассказу «Господь над водами многими» и точная цитата из 76 псалма «Путь твой в море и стезя твоя в водах великих и следы твои неведомы…» [4, 470] в его финале являются поэтическим обрамлением, задающим основную интонацию и стилистику всего текста. Все переживания и размышления в «Водах многих» сливаются в лейтмотив прославления Бога и благодарности Ему за «истинное блаженство» пребывания в райски прекрасном земном мире: «Продли, Боже, сроки мои!» [4, 450], «Как благодарить Бога за все, что дает Он мне, за всю эту радость, новизну!» [4, 457], «Как мне благодарить Тебя?» [4, 470]
На что же в первую очередь была направлена восстановленная духовная и творческая энергия И.А. Бунина и писателей этой уникальной литературной эпохи? В одном из своих стихотворений покинувшая Россию Марина Цветаева констатировала: «Той России — нету. / — Как и той меня», но она же и провозгласила: «Из сырости и шпал Россию восстанавливаю»(14). «Восстановление России» — таково общее устремление философского, публицистического и собственно художественного творчества русской эмиграции 1920 — 1930-х годов. Вот почему Г.В. Флоровский справедливо считал, что «за рубежом есть и творится Россия»(15).
Писателям старшего поколения русских эмигрантов, воспитанным и прожившим значительную часть жизни в «той России», было дано, конечно, «религиозно чувствовать и постигать»(16) сущность родной земли. Такое «восстановление России» художественно осуществилось в двух самых значительных романах этого периода — романе И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» и романе И.С. Шмелева «Лето Господне». Оба писателя стремились воссоздать русскую жизнь в ее глубинных исторических и национальных основах и формах жизни, сохранить русскость, но главное — почувствовать и показать читателям, оторванным от родной земли, вечную, нетленную сущность России и таким образом помочь им вновь обрести Родину.
Свою попытку «восстановить Россию» предпринимают и более молодые писатели В.В. Набоков и М.А. Осоргин, но они, как и М.А. Алданов, по точному определению Антона Крайнего, «слишком европейцы», уже не способные «религиозно чувствовать и постигать» Россию. При этом именно Бунина многие из них, в частности, В.В. Набоков, считали своим учителем, а писатели «второй эмиграции» (Е.А. Гагарин, Л.Д. Ржевский, В.Ф. Самарин), выехавшие из России в начале 1930-х годов, испытали сильнейшее влияние выработанных Буниным приемов художественности.
В эмиграции Бунин пишет о том, что чувствует в своей душе и крови корни, «ушедшие в русскую почву», и создает один из самых потрясающих «памятников» России — роман «Жизнь Арсеньева». Г.В. Адамович тонко подметил в одном из первых отзывов об этом произведении: «Бунин принадлежит к художникам <…> толстовско-гетевского склада, и нигде, кажется, это не чувствовалось с такой силой, как в “Лике” (5-й книге романа. — О.Б.). История, рассказанная о ней, печальна. Она скорее должна бы настроить на мысль о бренности, шаткости всего земного, чем вызвать спокойствие и радостную бодрость. Но, независимо от фабулы, порой даже вопреки ей, в книге столько восхищения бытием, признательности за него, какой-то неутолимой жадности к нему, что не поддаться ее духу невозможно»(17).
«Жизнь Арсеньева», может быть, самое бунинское произведение. Обаяние и художественная значимость его заключаются в изображении того, «как человек приходит в мир и ищет себе в нем место, как миллионы ему подобных», как ощущает себя частью природного мира, исторического и культурного бытия нации, наследником своего «рода-племени». Роман И.А. Бунина о том, как в процессе «общей» жизни входящий в мир человек осознает свою особенность, свою индивидуальность, это роман о первой большой любви, которая, как правило, заканчивается для юного человека более или менее драматично. Это произведение о том, как человеке «прорастает» поэт, художник, который спустя полвека напишет роман о своей юности и мощью творческой памяти воссоздает в зримых и пластичных образах окружающий его мир, бесконечно любимую родину, а значит, в СЛОВЕ спасает «от гроба беспамятства» «вещи и дела».
При существенных различиях в повествовании и стиле в романах двух Иванов (Бунина и Шмелева) много общего: оба писателя показывают национальную укорененность через подробное, детальное изображение, точнее, переживание чисто русских картин природы, быта, устоев жизни: у Бунина — жизнь в дворянской усадьбе, у Шмелева — купеческий быт Замоскворечья. Причем оба автора акцентируют внимание на детском возрасте героев (у Бунина — первая часть романа), подчеркивают восприимчивость и поэтичность детской души, ее способность именно «религиозно чувствовать и постигать» окружающий мир и людей. Оба писателя особенно высвечивают процесс духовного, религиозного становления ребенка, отсюда частое изображение Богослужений, храмов, церковных Таинств, цитирование молитв.
У обоих писателей, стремящихся быть «верными жизни», на первом плане выстраивание «вертикали», то есть поиски того, что соединяет время и вечность, что укореняет человека в вечности. Оба произведения заканчиваются смертью самых близких для главных героев людей, но у обоих писателей в финалах романа достаточно открыто провозглашается память как связующее начало. Время и вечность, живых и умерших способны соединить религиозное сознание (у Шмелева) и творческое (у Бунина), поскольку в основании того и другого лежит литургический принцип воспоминания, то есть феноменологически «живое» воспроизведение однажды бывшего и навечно запечатленного в Слове. В произведениях И.А. Бунина и И.С. Шмелева особенно наглядно показано, что «Россия и русское слово (как проявление ее души, ее нравственного строя) есть нечто нераздельное»(18).
Однако существенны и различия: если Шмелев изображает православные, церковные годовые циклы, каждый раз по-новому переживаемые мальчиком Ваней, то для Бунина особенно значимы природные годовые циклы, также каждый раз по-новому переживаемые подрастающим Алешей Арсеньевым. По-разному писатели понимают существо жизни человека: для героев Шмелева жизнь строится на основе возрастания в человеке любви к Богу и любви к ближнему (отсюда и сакрализация быта), тогда как для юного Арсеньева «жизнь должна быть восхищением». «Шмелев, как и Бунин, весь русский, с головы до пят. Но у Бунина есть, сверх этого, магичность исключительного таланта и сдержанность, собранность; они приближают его к всемирности. Шмелев же остается русским, только русским, со всеми русскими и грехами, и дарами», — точно определяет особенность Бунина в сравнении со Шмелевым Антон Крайний(19). Видимо, именно это послужило основанием для вручения Нобелевской премии И.А. Бунину, а не И.С. Шмелеву, который также назывался в числе номинантов.
Таким образом, русскость в ее нетленной сущности у Шмелева раскрывается через уникальность сознания православного христианина и православный уклад жизни, у Бунина — через уникальность сознания русского православного писателя, а у Б.К. Зайцева (повесть «Преподобный Сергий Радонежский», 1924) — через уникальность жизни и души русского святого и феномен русской святости.
Наиболее результативными оказались поиски сугубо духовного и сугубо творческого потенциала в «вечном общем русском деле» — «восстановлении» Родины. В этом отношении литература русского зарубежья 1920 — 1930-х годов — этой особой литературной эпохи — действительно стала культурным и духовным подвигом.
1. Вейдле В.В. На смерть Бунина // Опыты. Нью-Йорк. 1954. № 3. С. 92−93.
2. Цетлин М.С. Иван Бунин. Роза Иерихона // Литература русского зарубежья: в 6 т. Т. 1. Кн. 2. М.: Книга, 1990. С. 358.
3. Крайний А. Полет в Европу // Там же. С. 368.
4. Цетлин М.С. Иван Бунин. Роза Иерихона. С. 359.
5. Бунин И.А. Миссия русской эмиграции // Иван Бунин. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. М.: Советский писатель, 1990. С. 352.
6. Бунин И.А. Инония и Китеж // Иван Бунин. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. С. 362.
7. Там же. С. 369.
8. Авксентьев Н. Patriotica // Литература русского зарубежья: антология: в 6 т. Т. 1. Кн. 1. М.: Книга, 1990. С. 368.
9. Слоним М.Л. Десять лет русской литературы // Литература русского зарубежья: в 6 т. Т. 2. М.: Книга, С. 520.
10. См.: Алданов М.А. О положении эмигрантской литературы // Современные записки. Париж. 1936. № 61. С. 401−402.
11. Адамович Г.В. Одиночество и свобода: Литературно-критические статьи. СПб.: Logos, 1993. С. 11.
12. Бунин И.А. Собрание сочинений: в 6 т. Т. 4. М.: Художественная литература, 1988. С. 463. Тексты произведений Бунина цитируются по этому изданию с указанием в скобках тома и страницы.
13. Отсюда столь значимы в стихах и прозе Бунина аллегорические образы корабля, матросов и капитана («Господин из Сан-Франциско», «Братья», «Сны Чанга»). Эта символика будет востребована писателем и в одном из самых последних произведений, в котором он подводит жизненные и творческие итоги — рассказе «Бернар» (1952).
14. Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы. Л.: Советский писатель, 1990. С. 312.
15. Флоровский Г.В. Евразийский соблазн // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М.: Наука, 1993. С. 265.
16. Мейер Г.А. У истоков революции. Париж: Посев, 1971. С. 194.
17. Адамович Г.В. Одиночество и свобода. С. 69.
18. Бунин И.А. Инония и Китеж. С. 362.
19. Крайний А. Полет в Европу. С. 369.