Ольга Бердникова - Статья из Альманаха "Бунинские Озерки" 2017

Бердникова Ольга Анатольевна — доктор филологических наук, декан филологического факультета Воронежского Государственного университета. Постоянный организатор и участник Бунинских конференций в ВГУ, ежегодных студенческих научных конференций, член международной ассоциации Друзья Бунина (Париж).


«ПРЕЗРЕННОГО, ДИКОГО ВЕКА СВИДЕТЕЛЕМ БЫТЬ МНЕ ДАНО...»

(Стихотворения И. А. Бунина революционных лет)


  В этом особенном — юбилейном — 2017 году всё чаще возникает желание ещё и ещё раз осознать, почему произошла русская революция 1917 года, как воспринимали её люди того времени, как отразилось это страшное событие в русской литературе той эпохи. 

  И. А. Бунин, как и многие его современники, чувствовал «апокалиптическое напряжение жизни» (Г. Флоровский) [10], столь трагически разрешившееся в России в годы войн и революций. Писатель ясно осознавал катастрофичное мироощущение русского человека рубежной эпохи, глубинный мятежный дух русской жизни начала ХХ века. 

  Как пророчества о революционных потрясениях воспринимались современниками Бунина его рассказы предреволюционных лет «Петлистые уши», «Старуха», стихотворения 1916 года «Сон епископа Игнатия Ростовского», «Плоты», которые он неоднократно перепечатывал позже в разных эмигрантских изданиях, особенно в начале 1920-х годов. Так, в «Сне епископа Игнатия Ростовского» эпизод княжеской вражды, отражённый в летописи, Бунин переосмысливает в символическую картину бесовского поругания исторического наследия России «смердами-мертвецами», выносящими из соборного храма княжеский гроб: «Они идут... Глаза горят... Их много.../И ни един не обратится вспять» [3, 125]. В «Плотах» бытовая зарисовка сплава сосновых плотов представлена как символическая картина — страшное неотвратимое движение с «громадою реки» орущих плотовщиков, озаряемых кострами и «красным заревом» холодного заката. 

  Дневниковые записи 1917— 1918 годов свидетельствуют о том, что Бунин пристально следил по газетам за происходившими в столицах событиями и очень остро переживал их, воспринимая как «сумасшедший дом в аду» [4, 397]. В эти годы стал актуален особый историзм Бунина, который отмечался многими его современниками (М. Горьким, Ф. Степуном). Сам Бунин писал: «Думал о своей «Деревне». Как верно там всё! Надо написать предисловие: будущему историку — верь мне, я взял типическое» (Дневниковая запись 8 октября 1917 года) [4, 387]. 

  Вместе с тем революционные потрясения 1917 года не нашли прямого отражения в прозаическом творчестве писателя, за исключением «Окаянных дней», представляющих собой художественное повествование в жанре дневника. Но 1916—1922 годы ознаменовалисьзаметным поэтическим всплеском: «Наивысший расцвет стихов Бунина — 1916 год. Самые сильные, мрачные, полновесные пьесы написаны накануне гибели той России, которая его родила и чью гордость он сейчас составляет... Их общее настроение — трагедия, надвигающаяся туча, — хотя говорят они о самом разном. Среди них есть “перлы”» [7, 411]. Эту точную характеристику Б. К. Зайцева можно с полным основанием распространить и на стихи революционных лет. 

  Первым произведением, написанным в июне 1917 года, стало стихотворение «Наполовину вырубленный лес», неоднократно менявшее свое название: «Семнадцатый год», «Пожары», «Лето 1917 года» [6, 452]. Его можно считать единственной поэтической реакцией Бунина на революционные февральские потрясения в России, со всей определенностью раскрывшей позицию Бунина. Весьма показательным становится здесь трансформация главного образа стихотворения — образа пожара, который очень скоро станет «общим местом» в лирических текстах многих поэтов. В дневнике 1917 года писатель сделает запись: «Читаю Соловьёва — т. V.. походы друг на друга, беспрерывное сожжение городов, разорение их, «опустошение дотла» —вечные слова русской истории! —и пожары, пожары...» [4, 432]. Едва ли не первым Бунин актуализировал в новую эпоху одно из «вечных слов русской истории».

  В начале стихотворения отблеск пожара воспринимается лирическим героем как «цвет» зари, отсюда «таинственная нежность» заалевших вершин кажется земным отражением «розовой облачности небес». Неявный «след» Фета, ощутимый в образе зари-пожара, найдёт прямое подтверждение в знаменитом рассказе «Холодная осень» (1944), где герой цитирует само стихотворение: «Какая холодная осень!/ Надень свою шаль и капот.../Смотри — меж чернеющих сосен/как будто пожар восстаёт...», отвечая на вопрошание героини «какой пожар?» — «восход луны, конечно» (5, с. 432). Однако в стихотворении 1917 года фетовская метафора преображается и становится реальным событием, называется его точное место и социально определённые причины: «Пожар! Но где? Опять у нас — недаром/Вчера был сход!» (1, с. 350). «Опять» указывает на повторяемость этого происшествия, ставшего уже устойчивой приметой новых времен. 

  Лирический герой, находящийся «на отлогом косогоре», располагается как бы посередине мироздания: над ним «высокие дрожащие осины», «вершины», «розовая облачность небес», а внизу — «там» — историческая жизнь, страшная для героя и онтологически чуждая мирозданию, отсюда и курсив как её графическое выключение из общего мироустройства:

 ...И крепко повода 

Натягиваю, слушая неясный, 

На дождь похожий лепет в вышине, 

Такой дремотно-сладкий и бесстрастный 

К тому, что там и что так страшно мне [3, 171].

  «Там» — это и есть тот самый «сумасшедший дом в аду», как характеризует сам Бунин Россию тех дней. Человек в мире Бунина открыт краскам и «голосам» природы, поэтому он по-прежнему сохраняет и в дни исторических бурь свою сопричастность бытийно-природному миру как способ возвыситься над земным и преходящим. 

  В конце сентября 1917 года Бунин пишет стихотворение «Мы сели у печки в прихожей» (30.10.1917). В нём показано, как исторические стихии демонического ХХ века всётаки врываются в душу человека: 

Мы сели у печки в прихожей, 

Одни, при угасшем огне, 

В старинном заброшенном доме, 

В степной и глухой стороне... [3, 177]. 

  Традиционное противопоставление дома и мира как двух субстанций бытия теряет свой смысл в рамках «бесстыдного и презренного века», как назовёт ХХ век Бунин в другом стихотворении этого периода («Всё снится мне заросшая травой», 1922). «Старинный, заброшенный» дом не становится убежищемдля влюблённых в холодном и ночном мире, так как дом уже не несёт тепла ни в прямом, бытовом, ни в сущностном, бытийном значениях. Заброшенность дома подчеркивается тем, что дважды упоминаются лишь прихожая и печка с угасшим огнём и «угрюмо» краснеющим жаром. Холод и темнота внутри дома сливаются с ночью и снегами снаружи, не случайно окно перестаёт быть границей внешнего и внутреннего пространств, так же как и символической границей между жизнью и смертью: «И сумерки с ночью мешаясь, / Могильно синеют в окне». 

  Безграничность русского пространства, часто присутствующая в поэзии Бунина как положительная коннотация, в данном стихотворении воспринимается как враждебная сила, несущая гибель. Смысловая ёмкость образа углубляется за счёт явной аллюзии, возникающей в строках: «В степной и глухой стороне» и «кругом всё снега и снега», к известной песне «Степь да степь кругом».

  «Ночь — долгая, хмурая, волчья» — ещё более усиливает ощущение безысходности судьбы лирических героев, так как несёт явные приметы демонического присутствия: волк, как известно, символизирует в фольклоре и в литературе бесовские силы. Отсюда, «жуткая близость врага» может быть истолкована как в социально-историческом, так и в мистическом планах. Это едва ли не единственное стихотворение Бунина (во всяком случае, таких стихов очень мало), где мир обретает только горизонтальное (историческое) измерение. 

 Единственным светлым сакральным началом остаются в этом стихотворении Бунина лишь иконы («А в доме лишь мы да иконы»), но душа лирического героя, свидетеля «дикого» и «презренного века», уже оказывается во власти мертвящих демонических стихий. Человек ощущает себя причастным к социальной истории, своему веку, от которого не укрыться, не случайно «могильно» синеющие «сумерки» проникают и в сердце героя. Не случайно и любовно-бытовой «сюжет» стихотворения завершается выходом в историческое измерение — к столь редкой у Бунина-поэта прямой характеристике своего века: 

Презренного, дикого века 

Свидетелем быть мне дано,

И в сердце моём так могильно, 

Как мёрзлое это окно [3, 178]. 

  Настроение безотрадности и уныния, столь редкие в поэзии Бунина, выделяют это стихотворение среди текстов этого периода. Не случайно в конце октября 1917 года Бунин записывает в дневнике: «Радость жизни убита войной, революцией» [4, 397]. 

  Но в том же сентябре 1917 года он пишет стихотворения «О радость красок! Снова, снова», «Стали дымом, стали выше», «Редкий, чуть видный рассвет», в которых доминирует столь свойственное Бунину «повышенное чувство жизни», ощущение радости бытия и восхищение красотой Божьего мира. Даже с некоторым вызовом времени с его катастрофическим потрясениями Бунин провозглашает: «Даже запахом сигары/Снова сладок Божий мир». Автор первой монографии о творчестве Бунина, прочитанной самим писателем, архимандрит Кирилл (Зайцев) писал: «Семнадцатый год, а отчасти и восемнадцатый есть как бы поэтическое прощание Бунина с миром, прощание, исполненное кроткой благодарности Тому, кто создал всю эту несказанную красоту, прощание человека, изнемогающего от избытка в нём сил и порыва любви, его с миром сливающегося в каком-то, можно было бы сказать, почти экстатическом объятии...»[8, 151]. 

  В стихотворениях этого периода И. Бунин-поэт особенно остро осознаёт мир «в его глубине», мир «лежащий в Боге» [1, 394]). Для него было характерно особое, «библейское мироощущение», то есть восприятие бытия в основах, сохраняющих память о Творце. Поэт напоминает, что в мире, где, кажется, довлеет «самочинная, рациональная воля» (С. Франк) возгордившегося и свергающего социальные устои и установления человека, по-прежнему господствует Воля Творца. Поэтому в стихотворении «Луна» (5.09.1917) ночь, такая же «долгая, немая», преобразуется в сакральный образ, освещается дарованным Богом Светом: 

ЛУНА 

Настанет Ночь моя.  Ночь долгая, немая. 

Тогда велит Господь, творящий чудеса,

 Светилу новому взойти на небеса. 

— Сияй, сияй, Луна, всё выше поднимая 

Свой Солнцем данный лик. Да будет миру весть, 

Что День мой догорел, но след мой в мире — есть [3, 173]. 

  Это стихотворение есть поэтическое размышление Бунина по мотивам Псалтири, где Бог, «Творящий чудеса», — сквозной образ, фигурирующий в целом ряде псалмов (Пс. 71, 76, 86, 87, 106): «Сотворил Ты луну для указания времён; солнце знает час захода своего. Простираешь мрак, и настаёт ночь...» (Пс. 103). «Днём солнце не опалит тебя, и луна не будет тебе во вред ночью» (Пс. 121). Вовсе не случайно «Ночь» и День» написаны с большой буквы: это именно Божий День и Божья Ночь. Луна, становится знаком Божественного Творчества, красоту и величие которого должен воспринять человек. Само повеление Господа осветить ночной мир становится проявлением Божественной Любви к человеку. Слова Бога даны в этом стихотворении в стилистике Псалтири, где псалмопевец нередко «говорит» от Имени Бога, причем, согласно догматическому положению христианства, «под речью понимается выражение Его воли» [2, 84]. В дни катастрофических исторических потрясений в сердце Бунина укрепляется осознание присутствия в мире не просто Бога, но Божьей Любви к миру и человеку. 

  Вместе с тем, ещё до большевистского переворота в октябре 1917 года, Бунин словно начал подводить итоги своей жизни и своего творчества, и многие стихотворения этих лет проникнуты предчувствием его разлуки с Родиной. 

  Своеобразным прощанием Бунина с Россией и его поэтическим завещанием можно считать стихотворение «Этой краткой жизни вечным измененьям» (10.10.1917), которое в известной степени соотносится с пушкинским «Памятником»: 

Этой краткой жизни вечным измененьем 

Буду неустанно утешаться я, — 

Этим ранним солнцем, дымом над селеньем, 

В алом парке листьев медленным паденьем 

И тобой знакомая, старая скамья. 

Будущим поэтам, для меня безвестным, 

Бог оставит тайну — память обо мне: 

Стану их мечтами, стану бестелесным, 

Смерти недоступным, — призраком чудесным 

В этом парке алом, в этой тишине [3, 180]. 

  Конкретизация и детализация пейзажа воссоздает колорит и поэтические приметы того русского поэтического «пейзажа», создателем которого был, прежде всего, Пушкин. Возникающее здесь общее поэтическое «пространство» осознано Буниным как «пространство» классической русской поэзии. Этому способствует и реминисценция Царского Села («алый парк» со старой скамьей) — культурный символ всей классической поэтической традиции. «Нерукотворный памятник» Пушкина обретает у Бунина приметы столь концептуального для него образа «лёгкого дыхания» как «бестелесной мечты», непостижимой «тайны», растворённых в самом воздухе родной земли. 

  Позже, уже в 1949 году, пережив Вторую мировую войну, И. Бунин в «Речи о Пушкине» писал о «великой скорби о нашей общей с ним родине, поколебленной до самых священнейших недр своих...». Но «непоколебимо одно: наша твердая вера, что Россия, породившая Пушкина, всё же не может погибнуть, измениться в вечных основах своих и что воистину не одолеют её до конца силы Адовы» [5, 381]. 

  Сложный сплав переживаний отражён в стихотворении «И цветы, и шмели, и трава, и колосья» (14.07.1918), имеющем программный для всего творчества И. Бунина характер. Присущий Бунину-поэту и писателю ретроспективный способ художественного мышления делает возможным переживать все формы времени как уже прошлое, отсюда, обращённое в будущее, это стихотворение становится одновременно прощанием с прошедшим. 

И цветы, и шмели, и трава, и колосья, 

И лазурь, и полуденный зной...

 Срок настанет — Господь сына блудного спросит: 

«Был ли счастлив ты в жизни земной?» 

И забуду я всё — вспомню только вот эти 

Полевые пути меж колосьев и трав — 

И от сладостных слов не успею ответить, 

К милосердным Коленам припав [3, 181—182]. 

  В первой и второй строках Бунин даёт образы, репрезентирующие «только поле да небо» (как напишет он позже в «Жизни Арсеньева») и представляющие собой две бытийно-природные константы, поэтому возникает картина мирозданья в целом — в его горизонтали и вертикали. При этом самым сакрально насыщенным образом становится «лазурь», всегда являющаяся приметой Божьего присутствия в мире. «Зной» же символизирует у Бунина предельную степень полноты и «радости бытия» и вместе с тем искусительную силу земного обольщения. Многоточие второй строки становится синтаксически обозначенной границей между жизнью и неотвратимо грядущей смертью. 

  Однако «срок» в этом стихотворении означает неотвратимость конца не только в личностном плане, но и обрыв устоявшегося и подвластного историческим катаклизмам жизнеустройства в целом. «Срок» становится одним из самых частотных слов в произведениях писателя этого времени, символизируя наступление тех самых бед «неотразимых » (В. Соловьев), которые предчувствовали все писатели и поэты Серебряного века. 

  Появление «блудного сына» как ответчика на суде Божьем, свидетельствует о самой высокой — притчевой — степени обобщения. Эта культурная мифологема включает в себя у Бунина не только Библейскую, но и собственно художественную символику, идущую от «Возвращения блудного сына» Рембрандта, зримо всплывающего в последней строке. Это позволяет Бунину как бы совместить образы отца земного и Отца Небесного, отсюда становится понятным и оправданным вопрос «был ли счастлив ты в жизни земной», более подобающий отцу земному, чем Отцу Небесному. Благодаря этому в самом вопросе снимается, но имплицитно содержится нравственная подоплёка, идущая от самого понятия «жизни земной», уже содержащей неизбежность греховности каждого «из живших на земле». Вместе с тем сюжет «возвращения блудного сына» предполагает раскаяние за неправедно прожитую жизнь, поэтому вопрошание Господа в бунинском тексте как бы предвосхищая последнюю — итоговую — строку стихотворения, где милосердие Отца Небесного обещает прощение блудному сыну.

  Ответ на вопрос о счастье в «жизни земной» предполагает непременное вспоминание, однако в первой строке второй строфы всегда памятливый бунинский герой решительно объявляет о своём забывании «всего». «Всё» по законам стихотворного ритма явно попадает под сильную ударную позицию, и именно ударение помогает осознать, насколько весомо это «всё», включающее традиционные представления о том, что есть по земным представлениям счастье. Вместе с тем подспудно сохраняющийся в этом стихотворении исторический фон позволяет включить в это «всё» и переживаемые Буниным «окаянные дни» российской истории, что ещё более усиливает смысловую ёмкость этого слова. Ведь вопрос «был ли счастлив» предполагает воспоминание не только о радостях, но и скорбях. Следующее за этим тире и призвано разделить, а точнее выделить из всего, что приносило счастье или горе, главное, способное «перевесить» это «всё» на суде Божьем. 

  По тем же законам ритма в ударную позицию попадает и слово «эти» — «полевые пути меж колосьев и трав». Происходит возвращение к началу текста, где уже были названы «трава» и «колосья», но здесь бытийная горизонталь существенно уточняется благодаря введению образа пути, несущего целый комплекс смыслов, закреплённых в национальной истории и культуре. Вместе с тем путь является неотъемлемой составляющей мифологемы блудного сына, содержащей мотив жизненного странствия, уводящего от родного дома, но и возвращающего к его порогу, и именно этот мотив становится самым важным в этом стихотворении. 

  Природные константы приобретают чёткие национальные очертания, а поэтому самым дорогим, нетленно сущностным становится для Бунина счастье пребывания человека в пространстве родной земли и родного неба. «Повышенное чувство жизни» сливается с «повышенным чувством» Родины, способным искупить многие прегрешения «блудного сына», и рождает «сладостные слёзы» благодарности Милосердному Богу и за «счастье в жизни земной», и за грядущее возвращение, пусть посмертное, в отечество земное и Отечество Небесное.

  Через год появится стихотворение «Потерянный рай» (1919), которое под заголовком «Русь» и «Из цикла «Русь» будет не раз печататься в эмиграции. «Потерянным раем» осознавалась Буниным «обитель отчая» — та Россия, возвращение в которую будут чаять, как пророчески предполагал Бунин, её раскаявшиеся блудные дети. Безусловно, в этом стихотворении, написанном в 1919 году, остро чувствуется бунинское отношение к русскому народу, оказавшему в положении изгнанных из рая, поддавшихся искушению «социальной революции» («Чуть не весь народ за «социальную революцию» [4, 394], — писал он в дневниках этого времени) прародителей человечества. 

  Отразилось в «Потерянном рае» и состояние самого Бунина, ещё находившегося в России, но уже по сути изгнанного из родных мест, из «отчей обители», его впечатления от событий революции и гражданской войны, отсюда попавшие в рай «духи праведных, / Убиенных антихристом». Это стихотворение И. А. Бунина завершают строки, в которых уже на уровне авторского сознания возникает томление по потерянному раю «той России»: 

— Исусе Христе, Миленький! 

Прости душу непотребную! 

Вороти в обитель отчую! [3, 184]. 

  Для Бунина был вполне ясен духовный смысл русского бунта 1917 года, как всегда «беспощадного», но отличавшегося от прежних осознанной и целенаправленной «злодуховностью» [9, 68], пафос которой заключался в стремлении заменить «незыблемо-священные» Синайские уставы и Нагорную проповедь «новым и дьявольским» [5, 352]. В дневнике от 12/25 января 1922 года Бунин записывает: «Христианство погибло, и язычество восстановилось уже давным-давно, с Возрождения. И снова мир погибнет — и опять будет средневековье, ужас, покаяние, отчаяние...» [4, 438]. 

  Христианский Бог и устремлённая к Нему душа человека, переживавшего «ужас, покаяние, отчаяние», но не потерявшего надежду и способность чувствовать «любовь и радость бытия» становятся главными темами стихов Бунина революционных лет. В начале ХХI века особенно значимыми и актуальными представляются столь глубоко увиденные поэтом проблемы социального, национального и духовного бытия человека. 


Литература 


  1. Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской). Избранное. Петрозаводск: «Святой остров» (Фонд культуры Карелии), 1992. 
  2. Архимандрит Алипий (Кастальский-Бороздин), архимандрит Исайя (Белов). Догматическое богословие: Курс лекций. М.: Издание Подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 2007. 288 с. 
  3. Бунин Иван. Стихотворения. Санкт-Петербург: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2014. Т. 2. 541 с. 
  4. Бунин И. А. Собр. соч.: В 6-ти т. — М.: Художественная литература, 1988. Т. 6. 
  5. Бунин И. А. Окаянные дни. Воспоминания. Статьи. — М.: Советский писатель, 1990. 
  6. Двинятина Т. М. Примечания // Бунин Иван. Стихотворения. — Санкт-Петербург: Изд-во Пушкинского Дома, Изд-во «Вита Нова», 2014. Т. 2. С. 341—492. 
  7. Зайцев Б. К. Бунин (Речь на чествовании писателя 26 ноября) // Иван Бунин: Pro et contra. Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. Антология. — СПб.: РХГИ, 2001. 736 с. 
  8. Зайцев К. И. А. Бунин: Жизнь и творчество. — Берлин, изд-во «Парабола», 1934. 
  9. Мейер Георгий. У истоков революции. — Париж: Посев, 1971. 10. Флоровский Г. Пути русского богословия. — Киев: Путь к Истине, 1991. 600 с.