|
Галина Седых — руководитель поэтического семинара Литературном институте имени А.М. Горького, кандидат филологических наук. |
ГЕННАЯ ПАМЯТЬ СЛЕПОГО СЧАСТЬЯ
Наталия Тарковская написала честную книгу стихов о себе и о близком ей поколении «недолюбленных детей». Автобиографичность прочитывается в пробросах сказанных, как бы между делом, слов: «Дети словно растения // С сорванными бутонами»; «Когда мне было пять, я диктофону // Рассказывал, как я расту, расту»; «Слово без корней // Дерево — без сил, без сил, без сил». Особенно сильно выражено это настроение в стихотворении «Мама». Похоже, у детей, рожденных в годы горбачевской перестройки, детства вообще не было. Сначала болтливая демагогия, затем радикальные реформы, окончательно сбившие с толку старшее поколение, особенно родительское. Самое тягостное в этом — утрата корневой связи и взаимопонимания. Ведь «Когда нет корней — нет дорог». Привычные упреки про «кто тебя кормил, кто одевал?» не всегда справедливы: у каждого поколения своя правда и своя жизнь. Вот молодой в стихах Тарковской милитарий-политактивист, который не может не запомниться брутальным своим поведением и внешностью. Судьба его незавидна и предсказуема: «нелепая смерть от руки юнца в уличной драке за Свободу и Справедливость // Анархо-солипсическую философию и права сексуальных меньшинств». Хорошо, что он выбыл из круга общения тех подростков, которые и без его влияния развивались как-то клочковато: слушали патлатого Летова, Б.Г., желтую субмарину, встречая друг друга в сети, в отраженьи экрана и «глядя в зеркало, пыльное, как поверхность ума». Это поколение — такое близкое нам по времени и отдаленное по духу — все же вызывает сочувствие. Оно живое, реально действующее и узнаваемое в своем бэкграунде: Пелевин, Канстанеда, Анимус и Анима и прочее. Пройдя искусы молодежной тусовочной субкультуры, лучшая часть поколения недолюбленных детей обратила свои взоры к Богу, и Тарковская блестяще подтвердила это своими собственными письмами. Наиболее зрелые ее стихи обрели вид палинодии (покаяния). «Господи, сделай меня Своей... забери, пока я еще живая, // Я хочу быть с тобой навсегда как твой лучший друг». Этот жанр личных посланий чем-то схож по эмоциональному тонусу с новеллой «Оскар и Розовая дама» Э.-Э. Шмитта (14 писем к Богу). Желание «видеть Бога и говорить с ним одним языком» как вечное напоминание о родовых корнях. Ведь Наталия принадлежит знаменитой династии Тарковских. Трудно представить себе, как нелегко приходится в искусстве и литературе потомкам великих людей. Ехидная поговорка, что на детях гениев природа отдыхает нам кажется занятной, а для них она как приговор, причем — несправедливый. Когда Наталии было шесть лет, ее отец (для нее всегда — папа), ныне известный прозаик, лауреат престижных литературных премий, переведенный на несколько языков, Михаил Тарковский защищал свой диплом сборником лирики «Стихотворения», который сейчас вряд ли у него сохранился. А у меня он есть — я была оппонентом. Так вот, тогда будучи выпускником Литинститута, он покорил членов государственной экзаменационной комиссии стихами о наследстве замечательной родни, то есть о семейном проклятии писательством как вечном деянии, которое невозможно избегнуть: «Я не трогал ваши перья, // Не вертелся у стола // И не рвался в подмастерья. // Но Она меня нашла. // Я узнал Ее по звуку // Крыл, рождающих беду, // Я бы рад отдернуть руку, // Да не я ее веду». Генный признак бродит по Твербулю, полагаю я, видя стремление некоторых писательских детей непременно пойти по стопам своих родителей. А сколько их не оступилось и не «упало в бездну»? Наталья Тарковская словно повторяет судьбу отца, что я отлично вижу как руководитель семинара поэзии Литинститута, который она с блеском окончила в год выхода этой книги. «Талантом и трудом воспитаны певцы» — писал Пушкин. Ни того, ни другого ей не занимать, они у нее в крови, в генной памяти. Она человек творческий, помимо стихов пишет картины акварелью и красками, танцует индийские танцы как профессионал, увлекается духовными восточными практиками, растит сына и при этом остается убежденной вегетарианкой и защитницей животных. Часто паломничает в Индию, к братьям по духу и разуму. А что ей остается делать? Только уходить в стихи, писать молитвословия и мантры, учиться у гуру и у Бога, вести дневник и переписку, защищать дипломы культуролога и литературного работника широкого профиля... И помнить о великих своих предшественниках.
Наталья Тарковская
Родилась 5 июля 1986 года в Москве, где и живу до сих пор. С детства получала гуманитарное образование, окончила гимназию № 1514 при РГГУ, отделение теории искусства и мировой культуры. По окончании школы поступила в Международный колледж города Дуино (Италия), где проучилась два года по специализации русская литература, история искусств и художественное творчество.
Там я планировала остаться и поступать во Флорентийскую академию художеств.
Но в тот год обнаружилось, что моя мама больна раком.
Я вернулась в Москву.
Любовь к чтению, поэзии, искусству и способность видеть, воспринимать искусство в нашей семье передавались по наследству, были впитаны мной с раннего детства, из самого воздуха и пространства, которые меня окружали. Чтение для нас с братом было очень часто основным занятием, и больше всего я любила читать и изучать стихи, но я никогда не придавала этому большого значения. Аписать сама я начала случайно в 12 лет и сначала делала это в тайне от всех. Это было слишком сокровенно и не хотелось ни с кем делиться. Но в итоге какая-то неведомая сила привела меня к стенам Литературного института имени Горького. Я пришла с подборкой «детских», школьных стихотворений, без каких-либо ожиданий.
Закончив 1-й курс в Литературном институте на заочном отделении, я поступила в РГГУ на дневное отделение историко-филологического факультета, кафедру театроведения и истории кино.
Мне хотелось больше учиться. Но в это время начала усиливаться и обостряться болезнь моей мамы, я поняла, что ее не излечить… Я ушла из Лита на несколько лет, чтобы помогать ей. Мама ушла из жизни в 2011 году, в 2012 году я защитила диплом в РГГУ по теме «Индийский театр Мадхури Кадамбини» и чуть позже вернулась на 4 курс Лита.
В своей работе я объединяю сейчас все навыки, знания и направления, которыми овладела за годы учебы и практики, занимаюсь преподаванием арт-терапии, развиваю свое собственное авторское направление интуитивного творчества.
Дипломная работа «Письма» состоит из нескольких поэтических циклов, которые были написаны в течение последних 5 лет.
ИЗ ЦИКЛА «ПИСЬМА БОГУ»
I.
научи меня ходить босиком по раскаленному камню
древнего храма, я встану напротив прямо
алтаря из белого мрамора, закрытого саваном,
за которым древнего бога лицо, омытое сандалом и молоком,
осыпанное лепестками кадамбы и диких роз, сладким сахарным тростником, научи меня видеть бога и говорить с ним одним языком.
научи меня смотреть в лицо смерти, проплывающей мимо
по руслу ганги, отпускать пепельные останки под звуки гонга,
вдыхать спокойно погребальное пекло — танец огня и дыма,
научи принимать как должное то, что обычно невыносимо,
научи видеть тело будто блуждающий храм,
научи верить душам, а не телам.
научи видеть странных и быстрых рыб в глубине изумруда волн,
научи видеть духов гротов речных и слышать их ножных колокольчиков тихий звон,
в час когда на закате совершается пуджа тысячи солнечных и первородных имен, научи одиночеству гор, знать о том, что сокрыто в пещерах,
в гималайских скалистых убежищах тайных, в ущельях мрачных и серых,
где читаются мантры на четках из ягод рудракш темно-спелых.
научи жечь коровий навоз, отгонять им москитов,
научи жить в глиняных хижинах, под крышами каменных скитов
не иметь ничего кроме одеяла из сухих листьев.
научи ночевать в корнях и стволах деревьев, на пыльной дороге
будто каждое дерево — храм, будто каждый камень — живое прибежище бога, научи словам, мыслям, снам, научи меня жизни, свободной
от слов, мыслей, снов. жизни, где есть тишины немного.
научи понимать языки растений, камней прибрежных и диких скал
языки реки многоликой как время и первозданный
лунный блик, серебряный облик, ночной овал и песок в серебряных переливах, что берег собой устлал
мягкий-мягкий песок, словно время медленный — тихий — прохладный
в мерцающих синих звездах, небесных отливах
научи понимать каждый отзвук неясный, чудесный цвет и весь этот берег туманный
и этот свет сумерек ясно-небесный, жемчужно-млечный
научи понимать без слов все, что есть любовь
ее тихих речей океан исцеляющий, тайный и безымянный
ее тихих речей бесконечный зов
нездешний и неустанный —
вечный…
Индия, Ришикеш, Гималаи, 2017
ВЕСНА
Простить весну за горькие дожди,
За позднюю листву, за опозданья. Ты в кедах фирмы Конверс подожди Меня на наше первое свиданье.
Простить за сильный ветер в рукава,
Под плащ, и в джинсах мокрые продрогшие коленки,
Я потеряла где-то все слова,
Что так нужны вчера, сегодня снова школьницей без сменки
Спешу в последний миг ворваться в класс,
Но поздняя весна и дождь, забыла зонтик,
В последнем сочинении о нас
В каком-то неизвестном эпизоде
Замешкалась, и вот уже звонок,
И дальше не пускают без заметки,
Без замечания в бессмысленный дневник,
Где стерлись все чернила и пометки.
***
Отметки больше не страшны, сквозь дождь
Иду по лужам, в кедах, в мокрых джинсах,
Как будто ты все еще где-то ждешь
В дожде-одежде из эльфийских листьев.
В сирени заблудиться наугад,
Прийти случайно к твоему подъезду,
Так неуместно, глупо, невпопад,
Забыть твой номер телефона. В бездну
Дождя, сирени, ветра, листьев, снов
Стихов и писем, песенников лета
Упасть. Как будто вместо школы
на Арбате вновь Пьем горький вермут, будто жив патлатый Летов…
***
Простить себя за горькие слова,
За память, что дробит на части,
За то, что отвоевывать права
Пытается слепое счастье,
За отзвуки надежды между строк,
За глупые стихи воспоминаний,
За то, что не изучен мной урок
Бессмысленных разлук и расставаний.
И снова май, холодная весна,
Деревья сплетены ветвями в арки,
И я брожу в дожде листвы одна,
В холодных кедах, мокрых джинсах, как тогда,
И жду тебя в своем эльфийском парке…
Москва, май-июнь 2016
МАМА
У мамы не было времени
Папе было не вовремя
Дети словно растения
С сорванными бутонами.
Давай пойдем на площадку
Давай залезем на крышу
Папа играет в прятки
Мама ты меня слышишь?
Мы уже на балконе
Мы уже у карниза
Видишь маленький домик
На детской площадке снизу
У мамы оглохли уши
От звонков телефонных
Ей на работе лучше
Мама ты меня помнишь?
Пойдем кататься на горке
Ты со мной поиграешь?
Папе от мамы горько
Мама ты меня знаешь?
Дети на карусели
Дети идут по парку
Мне теперь не до веселья
Мама мне тебя жалко.
Папа мне с тобой грустно
Давай пойдем на качели
Надену мамины бусы
Мама лежит в постели.
Мама ходит по дому
Ночью читает и пишет
Мама я тебя помню
Но мама больше не дышит.
***
Когда приходят стихи, ты становишься тихим.
Ты стихаешь, как вечер, как ночь, как белые камни.
Ты садишься в тени, под раскидистым деревом диким
И вдыхаешь жасмин и глядишь в пустоту неустанно.
Когда приходят они, ты молчишь, ты слушаешь берег.
Ты вдыхаешь цвета темноты и чувствуешь кожей
Тишину, что сочится из каждого
камня, травы, зверя — Тишину, что смотрит тебе в лицо,
как странный прохожий.
Когда приходят стихи, ты
садишься в пыль на дороге И искристый песок пропускаешь сквозь холодные пальцы —
Это время остановилось и бьется
тебе в ноги,
Как волна, как зверек, ручной
и послушный, песочной масти.
Ты ловец пустоты, междузвучий, пространств, расстояний.
Между строк затаилось,
вне времени, твое слово.
Ты вплетаешь себя в узор
вечного мирозданья,
Возрождаясь из тишины
первозвука снова и снова.
И в тебе распускаются вновь
и деревья и белые камни, Молчаливые рыбы, тягучие реки,
искристые нити,
Ты вдыхаешь жасмин и глядишь
в пустоту долго и странно, И пишешь везде — на песке, на воде,
на дереве, на граните.
Я ТАНЦУЮ ОДНА
Я танцую одна, закрывая глаза,
Наступая ногой на подстилку из хвой,
На соленый песок, на правый носок,
На мокрый асфальт, босиком и не жаль.
На тающий снег, оставляя свой след
Свой свет, свой побег, свои 26 лет,
Свое детство и страх, я танцую в мечтах.
Я танцую всю ночь, то ли вальс, то ли прочь,
То ли темный вокзал, аэропорт и причал,
То ли кто-то устал.
Я танцую в степи, на паркете квартир,
На крыше домов, в барханах песков,
На пустых этажах, в чужих миражах,
В полумраке свечи, говори со мной, не молчи. Я
танцую в пути, под испанский мотив,
То ли венский сюжет, то ли русский балет,
Я танцую при всех, под крики и смех,
У разрушенных стен, как слепая Кармен.
Я танцую всегда, без тебя, про себя,
Между грязных машин, задевая вершин
Гималайских снега. Как в картинах Дега,
Как Эсмеральда Гюго, касаясь ногой
Камней и земли, площадей в пыли,
Под стук кастаньет и медных монет.
Я танцую сто лет.
Как нагая Дункан, сквозь молитвы и брань,
Сквозь разрыв и разлад, одиночества ад,
Я танцую сквозь смерть, и не чувствую твердь,
И твержу невпопад, не в ритм, и не в такт –
Все делают так.
Я вдыхаю закат, ветер, пыль, облака,
Я танцую и жизнь продолжаю пока
Не сотрется набойка моего каблука.
Май 2013
Евгений Сидоров — общественный и государственный деятель (Москва), Чрезвычайный и Полномочный Посол, член Комиссии Российской Федерации по делам ЮНЕСКО, Заслуженный деятель искусств Российской Федерации, Первый секретарь Союза писателей Москвы, Профессор Литературного института имени А.М. Горького, доктор культурологии.
Елена Колесниченко - Я родилась и живу в поселке Полтавка Омской области, мне 25 лет, в данный момент работаю учителем в школе. Воспитываю дочь Татьяну (5 лет). В институт поступала на очный факультет, заканчивала уже заочный. Член Союза писателей России.
О ДИПЛОМНОЙ РАБОТЕ Е.А. КОЛЕСНИЧЕНКО
«ИСХОД» (ПОЭЗИЯ)
Лена Колесниченко — одна из лучших моих студенток-заочниц. Сразу после школы она была принята в Союз писателей России — случай, согласитесь, нечастый. Ее первая книга «Теплые сны зимы» была тепло встречена на родине поэтессы, проживающей в таежном украинском поселке, зажатом между Казахстаном и русской тайгой. «Здесь говорят на смеси русского и украинского, — пишет автор, — старушки по вечерам вышивают полотенца, мужики строят мазанки и огораживают их тынами». А в двух шагах современные супермаркеты.
В стихах Лены дышат два начала — русско-казачья, почти фольклорная напевность и живая православная мелодия. Лучшие стихи первого типа — это, конечно, «Песня» и «Солдатская», заставляющие вспомнить дивную лермонтовскую стилизацию «Казачья колыбельная». Возникают и цыганско-романсовые отсылки: «Ты ехала домой». Привлекает внимание блоковский сюжет, возникающий прямо из собственной судьбы: «Он пел в церковном хоре. И где-то глухо плакало дитя». Вообще, главное ее свойство — почти неразличимое слияние морализма со стиховой плотью, иногда это мешает — ведь искусство все-таки не жизнь и даже не удвоение жизни, а ее решительное преображение в слове.
Потерянный теплый (даже зимой) рай детских грез разрушается бесповоротно и пугающе. «Страшный мир» — так называется раздел диплома, и это тоже эхо Блока. Тайные московские гетто гастарбайтеров, насилие и унижение, их исчезновение без следа в жерле равнодушного мегаполиса — это сильно написано, уже другой, не молитвенной рукой, но и здесь в финале:
ангел машинально подымает крылья,
как женщина подол,
проходя через грязь.
Читая эту стиховую, порой скорбную, исповедь и повесть, все-таки надеешься на благо, на исход в чистую сторону любви. Порукой тому сами стихи — лучшие строки этого диплома, они побеждают и верят, поэтому верим и мы.
25.05.2018 проф. Е.Ю. Сидоров
***
Ты — стебель (ты тюрьма подземных мутных рек),
И глиняные сны стяжают расстоянье —
Ты хочешь зазвучать — живой свисток, побег —
Но снится мне: она несет свое дыханье.
Ты — ягода. Земля в тебя вливала боль,
И вот полна душа, но некуда пролиться.
И снится мне: она явилась за тобой
И пьет мое вино. А ты меняешь лица,
Ты — семя. Бог жевал тебя горячим ртом,
Крутились жернова в твоем кровавом рае.
И снится мне опять: она пришла в мой дом
И ест мой горький хлеб. И крошки собирает
***
Он придет ко мне, когда будут спать —
Не услышит дочь, не услышит мать.
Только я ловлю каждый тихий звук —
Полуночница — и услышу стук.
—Тема, это ты — ты пришел за мной?
Пустотой зияет косяк дверной.
Но, припав к нему, на мои слова
Улыбается белая голова.
— Здравствуй, это я. Я пришел с войны.
Пять смертей глядят из моей спины.
Наконец-то встретились мы опять.
Только нету рук, чтоб тебя обнять.
Только нету ног — на колени встать.
Запеклись мои губы — целуй их всласть,
Ты ждала меня — принимай теперь.
Ты сменила дом, ты сменила дверь.
Я с большим трудом отыскал твой дом —
Чтобы запах смерти оставить в нем,
Чтоб согреть тебе щеки теплом золы,
Чтоб испачкать твои полы.
Что ж, пора немилому гостю прочь.
Мне писали, что у тебя есть дочь.
Разреши, скажу я хоть слово ей.
Твоя дочь могла быть моей, моей!
Посмотреть позволь — если спит она.
Вдоль головки детской скользит луна,
И светлеет ямочка на щеке,
И мгновенно прячется в уголке.
— Посмотри, посмотри, ведь она моя!
Помнишь, раньше так улыбался я.
Над головкой детской скользит, бледна,
Пустотой зияющая тишина.
Будет он отныне, вселяя страх,
Над тобой стоять в твоих детских снах.
***
На стоп-кадре объятья замерзших, ничьих детей.
Это мы — кто быстрей — по рельсам, смеясь, бежали,
Это мы на перрон карабкались в темноте:
«Дай мне руку!» — и грубые пальцы слегка дрожали.
Это мы — нелегалы жизни, ее «никто»,
Незаконные иммигранты земного ада —
Целовались на станции, прятались от ментов,
И стреляли сиги, и были все время рядом...
Нас везла электричка в разные города —
Мы не стали семьей. Хэппи-энд не случился. Наши
Нерожденные дети покинуты навсегда
В недостроенном доме. В нетопленном, темном, страшном,
Где мы шли, оступаясь, по лестницам без перил,
И смеялись, и я на ощупь тебя искала.
Где ты, где, джаным? Отзовись! Джаным, говори!
И я слышу голос — и крутится фильм сначала.
Это мы — нелегалы смерти — идем туда,
Где любовь воскрешала, давала тоску и мýку —
Это поезд по рельсам и голос по проводам,
И охрипшая память зовет тебя: дай мне руку...
ЛЕС
Высоки твои кроны, ветви твои остры,
В родовых разрывах серая плоть коры.
Я искала тебя среди сонма других лесов,
Их древесных сосудов, лиственных голосов…
Сон твоих осин, распростертых полян ожог
На заре сентября как сигнальный горят флажок.
Миг — и сотни рыжих и алых твоих лисиц
Перекусят дутые шейки зеленых птиц,
Встрепенется крыло, ледяного страшась огня,
Но застынет, стянуто скользким дыханьем дня.
И последнего желтоцвета немой испуг —
Воспаленный рот дифтерийною пленкой вспух,
Воздух — во — из последних соков — корней — как вор —
Но уже
дыхание
смерти
ему
простор