БАБНИК
Жили в деревне Каликино два друга – Миша Громов и Валерка Шестаков. Дома их были рядом, учились в одной школе, даже в армии служили в одном полку. Валерка, правда, вернулся на «гражданку» младшим сержантом, а Миша – рядовым.
Деревенские диву давались, как могли сдружиться эти, столь непохожие друг на друга парни. Валерка – высокий, черноволосый, с крупными карими глазами и крутым румянцем на смуглых щеках, был неисправимым озорником и неунывающим балагуром. Девчата и молодухи сплошь теряли от него головы.
Совершенно противоположную картину представлял собой Миша Громов. Среднего роста, худощавый, желтоволосый, он, в основном, молчал, опустив голубые очи долу. С детства Миша был страстным книгочеем. Не было для него большей радости, чем уединиться с какой-нибудь новой книжкой в укромном уголке и представлять себя то благородным разбойником, освободителем крестьян, то капитаном судна, застрявшего во льдах. При женщинах он жутко смущался и до поры до времени обходил их стороной.
Но случилось так, что Миша без памяти влюбился в Лизу Завьялову из соседней деревни Вокшары. Лиза полтора года как выгнала своего муженька-пьяницу и теперь проживала одна-одинёшенька, споро управляясь со своим немалым подворьем. Хороша была Лиза до такой степени, что трезвому мужику мимо неё пройти не было никакой возможности, не залюбовавшись. Высока, стройна, полногруда, с ясными глазами и заразительным смехом, она в самое сердце поразила скромного и застенчивого Мишу Громова. И до того тяжек показался ему этот крест, что хоть в омут головой. Часа, минуты не было, чтобы он не думал о любимой женщине.
И подойти бы ему к Лизе, обмолвиться словечком, распахнуть перед ней бездонную синеву своих глаз. Да хоть до дому бы проводить, как это часто делал с другими его закадычный дружок. Улыбнуться бы молодой женщине, рассказать о прочитанной книге, бросить майским вечером в её распахнутое окно букет сирени… Эх, Миша, Миша!
В Вокшарах, где жила Лиза, был клуб, куда молодёжь два раза в неделю ходила в кино и на танцы.
В один прекрасный вечер, когда друзья, посмотрев кино, возвращались в своё Каликино, Валерка сказал, показывая на Лизины окна:
- Смотри-ка, у Лизаветы-то свет горит. Не спит красавица. Может, зайдём?
Миша весь залился краской, чего нельзя было заметить в сумерках, и сказал хриплым от волнения голосом:
- Валер, ты… вот что… зайди один. Скажи, чтобы она… это… вышла, а? А я здесь подожду. Ладно?
- Ну, какой вопрос! – весело отозвался Валерка, хлопнув друга по плечу. – Сейчас оформим, всё будет аб гемахт! Жди!
Он, словно дух, исчез в дверях Лизиного дома, а Миша стал нервно ходить вдоль палисадника, не отрывая взгляда от ярко освещённых окон.
Прошло минут двадцать, прежде чем он успокоился и прекратил бестолковую беготню взад-вперёд. Силуэты Валерки и Лизы, чётко отражённые на занавеске, вдруг встали и слились в один. Это длилось около минуты. «На ухо ей, что ли, чего шепчет?» - подумал Миша, вглядываясь в экран занавески.
Тем временем силуэты Валерки и Зины разошлись и вновь приняли сидячее положение. По отдельным движениям Миша понял, что его товарищ и Лиза стали пить чай. «Тоже мне – «сейчас оформим»! – мысленно передразнил приятеля Миша. – Всего и делов-то – сказать, чтобы вышла, а он… Оформитель!».
Внезапно свет в окнах погас, и на Мишу обрушилась тишина, нарушаемая лишь тяжкими вздохами коровы на Лизином дворе. «Ну, слава богу!» - подумал Миша, подходя к калитке палисадника для встречи друга и предмета своей тайной любви.
Но из дома никто не выходил. Вскоре прежнее волнение вновь стало овладевать Михаилом. Минут через пятнадцать, устав мотаться вдоль палисадника, Миша стал анализировать ситуацию. Привычно оправдывая действия друга, он думал так: «Видимо, не уговорил. А поскольку разговаривали долго, почти час, он подумал, что я ушёл, а сам рванул домой через двор да огородами».
Утомлённый мыслями, он присел на лавочку возле палисадника и неожиданно для себя заснул.
Разбудил Мишу своей утренней песней красавец-петух на Лизином дворе. Его дружно поддержали пернатые соседи, и вскоре вся деревня наполнилась петушиным многоголосьем.
Посмотрев на часы, Миша встал, потянулся, посмотрел голубыми глазами в утреннее, безоблачное небо и зашагал к своей деревне.
Он шёл по родной улице, когда на требовательные похлопывания пастушьего кнута из домов стали выгонять скотину. Мишина мать, увидев сына, засеменила ему навстречу. Шагов за пять она подняла хворостину, которой только что охаживала корову, и пошла с нею на сына.
- Мам, ты чего! Ты чего, мам! – попятился Михаил, закрываясь от неминучих ударов.
- Я тебе дам «чего»! – высоко заголосила Серафима. – Замамкал! О матери вспомнил, стервец! Где, говори, шлялся? Говори, зимогор!
Она вдруг остановилась, бросила хворостину и запричитала:
- Всю-то ночь не спала-а! Всю-то ночь думала-а! Думала, убили где-е!..
Соседи, сложив ладони козырьком, с интересом смотрели на происходящее. Миша подошёл к матери, обнял её за плечи:
- Ну, мам, ну чего ты!..
- Бабник! – Серафима дёрнула плечами и ещё громче воскликнула: - Бабник! Это в отца, что ли, бабник-то такой, а! Сил моих нету-у!..
Миша увёл плачущую мать в дом.
Соседи, постояв ещё немного, пошли хлопотать по хозяйству. Деревня проснулась и позвала людей к обычным своим заботам.
А Мишу Громова так до старости и звали Бабником, хотя он ни разу не изменил своей жене Валентине, нарожавшей ему шестерых голубоглазых, как летнее небо, и желтоволосых, как спелая рожь за деревней, мальчиков и девочек.