Бронников Александр Александрович
«О мужестве»
Бело. Белесая пелена белизны. Неспешная метель поднимает клубы снега над чёрными трещинами кустов, над мохнатыми ветвями елей. Поднимает и опускает. Подкидывает и нежно катает по застывшим снеговым волнам. Глубокий снег, хороший. Умялся, заплотнел. Хорошо бежать по такому снегу, нырять в овраги, искать след добычи.
Тяжёлому плохо, проваливается, вязнет, устаёт быстро. А ему, напротив, а ему хорошо, он лёгкий и быстрый. И спать на снегу хорошо. Заметёт сверху, а нос к брюху прижмёшь, и тепло. Мех густой, плотный, ветер не добирается до костей.
У неё тоже мех, ей тоже тепло под снегом. Только вот малыш дрожит иногда, но она его всегда лапами своими запутает, прижмёт, и он согревается.
Только один враг у них. Вечный враг. Один на троих. Страшный и вечный – голод. У голода нет времени, у него нет привычек, нет желаний. Он всегда здесь. Кружится, подвывает бархатной метели. А потом заурчит, заклокочет в брюхе и поднимет за ершистый загривок. Топчите снег, лапы-перелапы. Вынюхивай – ищи, того, кто мог бы задобрить твоего вечного врага.
Затихает метель, и тучи уходят, уступая место бельму солнечному. Светит, да не греет желтоликое. Повыть бы сейчас, покамлать удачу на охоте, да луна где-то среди сосен затерялась. Запряталась, не показывается, а пора бы уже. Что-то тоскливо стало. Отряхнуться, размять лапы да в путь. А она уже рядом. Ластится, тычется мокрым носом в ухо. Щекотно. Малыш уже между лап пробрался, смотрит снизу-вверх, даже пасть открыл от восхищения. Какой огромный отец, какой лохматый и зубастый, вот силища!
А она свою голову на шею его могучую положила и трётся, нежится. Но видно, голодная. Дрожит. На крайней охоте добыча небольшая была, она всё малышу отдала.
Надо идти. Идти снег месить да пыль снежную нюхать. Должна быть сегодня добыча, должна. Только тоскливо что-то, тоскливо и муторно на душе. Ещё луна эта, будь она не ладна, пропала, хотя должна была быть.
Скоро сумерки, нужно спешить. Метель совсем опала, снег искрится розовым. Хорошо бы ушастых погнать. Их тоже голод из нор вытащил, бегают плохо.
Он вытянул шею и глубоко задышал, мощно втягивая ноздрями морозный воздух. Там. У старой ивы. Несколько ушастых кормятся. Нужно обойти слева, там овраг.
Пошли вдоль берега у ледяного края озера. Он впереди. За ним – малыш. Старается в следы попадать. Следом – она. Мордой подталкивает пушистый зад со смешным лохматым хвостом.
Так и идут, вереницей, троица вечных странников, так и будут идти, подгоняемые врагом своим. Не остановятся, не скажут хватит, будут идти, пока силы не оставят. Будут идти и не думать, ради чего идут. Идут ради друг друга. Ради того, что тысячи лет так шли, а остановятся, и исчезнет всё, прекратится круговерть. И лес, и кусты, и ушастые – всё исчезнет.
Поднял морду, принюхался. Что-то постороннее, что-то странное там за высоким снежным берегом, что-то опасное. Хорошо, что стая недалеко, он их ещё вчера почуял. Ему уже не вернуться, не примут, а она с малышом сможет. Нужно было их раньше отправить, да всё не хотелось без теплоты их мохнатой остаться. Теперь поздно. Луна проклятая знала, всё знала.
Снегоход выскочил из-за косогора, слепя фарами. Быстро, слишком быстро. Нужно идти спокойно прямо, как шли, иначе беда. Рыкнул через плечо. Она покорно идёт, даже не повернётся с сторону грохочущей машины. И малыш не дрогнул, не забился под материнское брюхо. Хороший малыш. Было бы больше времени, сделал бы из него настоящего охотника. И ушастых научил бы ловить, и сохатого загонять. Но времени больше нет. Осталось только выдержать, не дрогнуть, чтобы они живыми ушли. Там у большой звезды стая, они примут.
Мгновение – и снегоход рядом. Человек поднимается, вскидывает ружьё. Ну же, стреляй! Вот он я, большой, красивый! Какая добыча! А её и малыша потом можно будет, когда побегут.
Выстрел. Изумлён человек. Идёт мохнатый, даже не пошевелился, а ведь попал, нет, точно попал. Что же он идёт?
Больно. Никогда не было так больно, но нужно идти, спокойно, размеренно, идти так, как и шёл, словно нет ничего: ни боли, ни крови по следу, ни человека.
Выстрел. Да что ж такое, и второй раз же попал, а он идёт. Может, прицел сбился? но почему не боится, не бежит?
Воздух стал как огонь, режет глотку, глаз застилает красное, правой лапы словно нет, но нужно ещё немного пройти, вытерпеть. Скосил здоровый глаз, они уже у кустов, сейчас она повернётся, заскулит, посмотрит слезящимися голубыми своими глазами. Простится навсегда и растворится с малышом в чаще. Какая редкость эти её голубые глаза, как луна. Луна! Так вот же она где была, в глазах её спряталась, прощаться пришла с самого неба.
Выстрел. Остановился. Сейчас упадёт. Нет! Повернулся. Не может быть! Падай, падай, ты убит!
Теперь самое время. Они ушли, остались мы с тобой. Последние силы, яркий острый проблеск, последний. Рванулся вперёд так, как никогда не бегал, два прыжка, и вот он.
Удар страшной силы в лобовое стекло снегохода. Ружьё вылетает из рук далеко в сторону. Кровавый сгусток меха и ярости лежит на снегу. Человек, опомнившись, спрыгивает в снег, на ходу выхватывает нож, бежит. Вгоняет лезвие в ещё тёплое мохнатое тело. Поздно. Он уже мёртв. Давно мёртв. Он умер ещё там, на тропе, когда она с малышом побежала к лесу.
Мёртвым он шёл дальше по тропе, мёртвым бежал, мёртвым прыгал.
Ещё удар ножом. Бессмысленно. Даже крови почти нет, вся она там, на тропе осталась. Вон она, красная дорожка жизни. Вороны к вечеру склюют, снегом заметёт, ничего не останется, словно и не было ничего.
Человек перетягивает петлёй мохнатую шею. Вот так удача, какой здоровый попался. А где эта тощая со щенком? Надо же, совсем отвлёкся на это чудовище, удрали. Но ничего завтра приеду, может, снова выйдут сюда.
Снегоход ревёт, вспахивает снежную целину. Волочится по снегу когтистая лапа, бьётся по кочкам, словно из последних сил цепляется за белизну эту, за жизнь свою и чужую.
А вот и луна. Выпорхнула из-за крон елей, смотрит вслед. И там, у большой звезды, тонко, по-щенячьему, завыл малыш.