| Борис Николаевич Тарасов — доктор филологических наук, заслуженный деятель науки Российской Федерации, сопредседатель Союза писателей России, лауреат ряда международных и отечественных литературных премий (Бунинской, Горьковской, имени Достоевского, имени Тютчева, а также государственной премии Правительства Российской Федерации в области культуры (2013) и Патриаршей литературной премии (2016). |
ИДЕЙНО ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ И
СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ РАССКАЗА БУНИНА
«ГОСПОДИН ИЗ САН-ФРАНЦИСКО»
Почему короткий, хотя и драматичный эпизод из жизни буржуа без имени, путешествующего вместе с такими же анонимными «коллегами» по беспокойному океану на корабле с говорящим названием «Атлантида», был предварен эпиграфом «Горе тебе, Вавилон, город крепкий»? Позднее автор рассказа признавался: «Эти странные слова Апокалипсиса неотступно звучали в моей душе, когда я задумывал “Господина из Сан-Франциско”».
Публицистическим слогом апокалиптическую атмосферу современной цивилизации, филигранно сжатую разнообразными эпизодами и деталями емкого художественного минимализма в пространстве небольшого рассказа, Бунин подчеркивал следующим образом: «Мир одержим еще небывалой жаждой корысти и равнением на толпу, снова уподобляется Тиру и Сидону, Содому и Гоморе. Тир и Сидон ради торгашества ничем не побрезгуют. Содом и Гомора ради похоти ни в чем не постесняются. Все растущая в числе и все выше поднимающая голову толпа сгорает от страсти к наслаждению, от зависти ко всякому наслаждающемуся. И одни (жаждущие покупателя) ослепляют ее блеском мирового базара, другие (жаждущие власти) разжиганием ее зависти. Как приобресть власть над толпой, как прославиться на весь Тир, на всю Гомору, как войти в бывший царский дворец или хотя бы увенчаться венцом борца якобы за благо народа? Надо дурачить толпу, а иногда даже и самого себя, свою совесть, надо покупать расположение толпы угодничеством ей. И вот образовалось в мире уже целое полчище провозвестников “новой” жизни, взявших мировую привилегию, кон цессию на предмет устроения человеческого блага, будто бы всеобщего и будто бы равного. Образовалась целая армия профессионалов по этому делу — тысячи членов всяческих социальных партий, тысячи трибунов, из коих и выходят все те, что в конце концов так или иначе прославляются и возвышаются. Но, чтобы достигнуть всего этого, надобна, повторяю, великая ложь, великое угодничество, устройство волнений, революций, надо от времени до времени по колено ходить в крови».
Слова Бунина обрисовывают один из элементов того идейно-философского и социально-исторического контекста, который как бы разжимает обозначенную выше емкость художественного высказывания в определенные логические ряды в их соединенности, развитии и смыслах, привлекавших внимание до авто ра «Господина из Сан-Франциско» самых разных русских писателей и мыслителей. Например, великую ложь и метаморфозы идей провозвестников «новой» жизни в Великой французской революции Достоевский обнаруживал в том, что произошло не обновление общества провозглашенных идеалов, а лишь «победа одного мощного класса над другим», когда «обновился лишь деспотизм» с негласным девизом «Убирайся прочь, а я займу твое место». Оказалось, что «новые победители мира» (буржуа) еще, может быть, хуже прежних деспотов (дворян) и что «свобода, равенство и братство» оказались лишь громкими фразами и не более. Мало того, явились и такие учения, по которым из громких фраз они оказались еще и невозможными фразами. Победители произносили или, лучше сказать, припоминали эти три сакральных слова уже насмешливо…Герцен называл подобные процессы метаморфозами «демонического начала» истории, превратившими свободолюбивые идеи революционеров сначала в господство Наполеона, а затем — в «биржевой оборот». Начиналась новая эра монетаризации сознания и денежного абсолютизма, формировались и новые отношения между людьми, охарактеризованные тем же Достоевским: «О, конечно, человек всегда и во все времена боготворил материализм и наклонен был видеть и понимать свободу лишь в обеспечении себя накопленными изо всех сил и запасенными всеми средствами деньгами. Но никогда эти стремления не возводились так откровенно и так поучительно в высший принцип как в нашем девятнадцатом веке. “Всяк за себя и только за себя и всякое общение между людьми единственно для себя”, — вот нравственный принцип большинства теперешних людей, основная идея буржуазии, заменившей собою в конце прошлого столетия прежний мировой строй, ставшая главной идеей всего нынешнего столетия во всем современном мире, и даже не дурных людей, а, напротив, трудящихся, не убивающих, не ворующих. А безжалостность к низшим классам, а падение братства, а эксплуатация богатого бедным, — о, конечно, все это было и прежде и всегда, — но — но не возводилось же на степень высшей правды и науки, но осуждалось же христианством, а теперь, напротив, возводится в добродетель… Наступает, напротив, материализм, слепая, плотоядная жажда личного материального обеспечения, жажда личного накопления денег всеми средствами — вот все, что признано за высшую цель, за разумное, за свободу, вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения людей».
Подмена идеалов, ослаблявшая духовно-нравственные основания и усиливавшая материально-эгоистические стимулы поведения людей, в ее противопоставлении христианским ценностям сопровождалась своеобразной ролью денег, выходивших за свои естественные пределы как регулятора социально-экономических аспектов жизни, как универсального эквивалента вложений энергии и затраченного труда в процессе производства, товарообмена и предоставленных услуг, как удобного инструмента материального взаимодействия. Становясь источником вещественного благополучия и комфорта, способствуя удовлетворению утилитаристских и прагматических потребностей, деньги вместе с тем как бы незаметно выходят за эти пределы, оказываются неразрывно связанными с социально-психологическими и духовно-нравственными сторонами бытия, превращаясь в новое время во всеобщий эквивалент человеческой свободы, в некую самоцель для достижения престижных привилегий господства и власти с претензией их обладателей на ведущую роль в развитии цивилизации и создании картины мира, в истолковании смысла истории и назначении человека. Красноречиво подчеркнул эту метафизику и аксиологию поэт И.А. Бродский: «Наравне с землей, водой, воздухом и огнем, — деньги суть пятая стихия, с которой человеку чаще всего приходится считаться».
Чтобы иметь представление о том, как может работать пятая стихия во внутреннем мире личности, важно иметь в виду двойственное измерение противоречивой человеческой природы, соединяющей в себе, если воспользоваться известными державинскими строками («я царь — я раб — я червь — я бог») царские (свобода, любовь, совесть, милосердие, сострадание, справедливость и т.п.) и рабские (гордыня, тщеславие, зависть, властолюбие, сластолюбие, сребролюбие, чревоугодие и т.п.) свойства.
По убеждению самых глубоких писателей и мыслителей, без полноты осознания этой двойственности и преодоления рабской заносчивости в лоне «темной основы нашей природы» историческое движение всегда будет отклоняться от задуманного и планируемого, испытывать подобные метаморфозы в нисходящих тупиках. «Пока темная основа нашей природы, — заключал Владимир Соловьев, — злая в своем исключительном эгоизме и безумная в своем стремлении осуществить этот эгоизм, все отнести к себе и все определить собою, — пока эта темная основа у нас налицо — не обращена — и этот первородный грех не сокрушен, до тех пор невозможно для нас никакое настоящее дело и вопрос что делать не имеет разумного смысла. Представьте себе толпу людей, слепых, глухих, увечных, бесноватых, и вдруг из этой толпы раздается вопрос: что делать? Единственный разумный здесь ответ: ищите исцеления; пока вы не исцелитесь, для вас нет дела, а пока вы выдаете себя за здоровых, для вас нет исцеления… Истинное дело возможно, только если и в человеке и в природе есть положительные и свободные силы света и добра; но без Бога ни человек, ни природа таких сил не имеет».
В такой логике никакие научные теории, революции, общественные преобразования не способны одолеть «демоническое начало» истории, ее «злобную иронию» (по К.Н. Леонтьеву) или фарсовую повторяемость (по Гегелю), если не исцелена темная основа нашей природы, а ее рабские силы исключительного эгоизма одолевают царские силы добра и света, присваивают и перерабатывают на свой лад любые гуманистические начинания. Потому-то вопрос «что делать?», задававшийся не только Н.Г. Чернышевским, Л.Н. Толстым и В.И. Лениным, получал в реальной действительности тупиковые разрешения, что вопрошатели не учитывали в должной мере сложного конфликтного сосуществования в человеческой природе «рабского» и «царского» измерений.
Всякие, остающиеся в границах неисцеленной «темной основы нашей природы» идеалы не только не просветляют ее, но зачастую маскируют, утончают и усиливают ее разрушительные свойства, а потому попытки их реализации не только не прерывают, а нередко и разветвляют цепочки господствующего в мире зла и безумия, оборачиваются «великой ложью».
Процессы монетизации сознания и абсолютизации роли денег в ходе становления новых общественных отношений с усилением «рабских» и ослаблением «царских» свойств личности для реализации потребностей гордыни, тщеславия, зависти, власти, наслаждения и других ведущих сил «темной основы нашей природы» формировали своеобразную и благоприятную общественно-экономическую среду, о которой писал Маркс в «Немецкой идеологии»: «Представляется совершенно нелепым сведение всех многообразных человеческих взаимоотношений к единственному отношению полезности — эта по видимости метафизическая абстракция проистекает из того, что в современном буржуазном обществе все отношения практичес ки подчинены только одному абстрактному денежно-торгашескому отношению <...> У Гольбаха вся деятельность индивидов в их взаимном общении, например речь, любовь и т. д., изображается в виде отношений полезности и использования. Таким образом, действительные отношения, из которых он исходит, — это речь, любовь, определенные действенные проявления определенных свойств индивидов. Но эти отношения не обладают здесь свойственным им специфическим значением, а служат выражением и проявлением некоего третьего, подставленного вместо них, отношения, именно отношения полезности или использования».
Сведение специфических значений нравственных понятий к отношению полезности или использования при господстве денежно-торгашеского абсолюта, лишает их самостоятельной и активной роли, что способно вести к понижению духовного уровня и угнетению высших («царских») свойств личности. Разнообразные нигилистические следствия сцепления денег с «темной основой нашей природы» выпукло и наглядно отражено в произведениях Бальзака, один из главных героев которого, Гобсек, так формулирует свое сокровенное кредо: «Из всех земных благ есть только одно, достаточно надежное, чтобы стоило человеку гнаться за ним. Это... золото. В золоте сосредоточены все силы человечества <…> Человек везде одинаков: везде идет борьба между бедными и богатыми, везде. И она неизбежна. Так лучше уж самому давить, чем позволять, чтобы другие тебя давили. Повсюду мускулистые люди трудятся, а худосочные мучаются. Да и наслаждения повсюду одни и те же, и повсюду они одинаково истощают силы; переживает все наслаждения только одна утеха — тщеславие. Тщеславие! Это всегда наше “я”. А что может удовлетворить тщеславие? Золото! Потоки золота».
Гобсек убежден, что жизнь — это машина, приводимая в движение деньгами, которые составляют «нерв нового времени», «сущность всего нынешнего общества». Он и его, так сказать, коллег и единомышленники проводит смотр всем страстям и порокам, держат под контролем финансовую и судейскую среду, высшее чиновничество и светское общество, золотую молодежь и коммерсантов, актеров и художников. Для своего обогащения они используют скорбь, нужды и беды, уязвленное тщеславие и гложущую зависть, обманутые надежды и злостные ухищрения, разочарование и месть, опрометчивость и глупость, стремление к роскоши и суетному престижу, карточные долги и растраты, банкротство и вдовство и т.д.
Для осуществления такой жизненной стратегии не нужны, более того, мешают и становятся антисистемными «великодушные порывы», справедливость, честь, честность, достоинство, совесть, любовь, сострадание и другие «царские» свойства личности, поскольку они не покупаются и не продаются и тем самым мешают, не вписываются в систему, теряют свое специфическое содержание и значение, свою сущность и превращаются в свою противоположность, если попадают в измерение полезности и использования и подчиняются ему.
Маркс, оказавшийся недальновидным пророком в общественных делах и прогнозах, но остающийся актуальным аналитиком функционирования капитала в его связях с человеческой психологией, писал: «То, чего я как человек не в состоянии сделать, то есть чего не могут обеспечить все мои индивидуальные сущностные силы, то я могу сделать при помощи денег. Таким образом, деньги превращают каждую из этих сущностных сил в нечто такое, чем сама по себе она не является, т.е. в ее противоположность <…> В качестве этой извращенной силы деньги выступают затем и по отношению к индивиду и по отношению к общественным и прочим связям, претендующим на роль самостоятельных сущностей. Они превращают верность в измену, любовь в ненависть, ненависть в любовь, добродетель в порок, порок в добродетель, раба в господина, господина в раба, глупость в ум, ум в глупость».
В обозначенной системе координат с ее переворачивающими «высшее» и «низшее», «царское» и «рабское» закономерностями теряют свою самостоятельную сущность и специфическое значение родительские, родственные, дружеские, любовные связи, изменяется и искажается смысл и общественных отношений, законов, науки, культуры, искусства в той степени, в какой деньги успешно эксплуатируют пороки и основные свойства «темной основы нашей природы».
Перевертывающая, компенсирующая и обесценивающая «царские» свойства в человеке сила денег особо занимала ум Достоевского. Ганя Иволгин в «Идиоте» заявляет: «Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают». Именно бесталанностью привлекает внимание Аркадия Долгорукого в «Подростке» вырабатываемая им система наживы — «именно тем, что не нужно гения, ума, образования, а в результате все-таки — первый человек, царь всем и каждому и может отомстить всем обидчикам». «Ротшильдовская идея» интересна ему потому, что «деньги — это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество», которому дана возможность поработить царское начало в человеке: «Мне нравилось ужасно представлять себе существо, именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы фельдмаршалы и гофмаршалы, а вот я — бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились».
В такой атмосфере формируется среда, марево которой растворяет «царское» в человеке. Пушкин говорил о «неумолимом эгоизме» и «нестерпимом ширанстве» демократии, подавляющем «страстию к довольству» бескорыстные и возвышенные движения души, И. Киреевский о «полускотском равнодушии» ко всему, что превышает торговые расчеты, Герцен об индустриализме как о «сифилитическом шанкре», заражающем кровь общества, Гоголь — о «пустом призраке цивилизации», скрывающей беспросветную пошлость и вселенскую скуку, Чаадаев — о «плачевной золотой посредственности» мещанства, уничтожающего духовные дары человека, Леонтьев о «либерально-эгалитарном прогрессе», приводящем самобытные культуры ко всемирному примитивному однообразию, о «среднем европейце» как орудии «всемирного разрушения».
Ценой обращения с помощью науки «камней» природы в «хлебы» цивилизации стал, по убеждению Розанова, страшный, но мощный исход — понижение психического уровня человека. В результате происходит промен духовных даров на материальные, а отвержение высокого и святого ради вещественного и полезного таит в себе глобальные нигилистические последствия.
Постепенное, подспудное, а затем и очевидное усиление «биологизма» бытия, по заключению Бахтина, выражается в том, что все силы ответственного решения в культуре ниспадают на степень элементарной биологической и экономической мотивировки и теряют свои идеальные моменты и измерения: «Это-то и есть состояние цивилизации. Все богатство культуры отдается на услужение биологического акта».
По мнению Е.Н. Трубецкого, тогда вступает в силу «закон взаимного пожирания существ», оснащенных более или менее мощной «военно-технической челюстью». Человек, заключает он, опускается ниже животного, которому для удовлетворения материальных потребностей не требуется ни искусство, ни науки, ни техники. Человек же использует свои уникальные духовные возможности и гигантскую интеллектуальную мощь не для совершенствования своего внутреннего мира, его исцеления от «темной основы» и, соответственно, последующего преображения здешнего бытия, а для все более многообразного и утонченного обслуживания «биологического акта», ставит «высшее» на службу «низшему» и в подобной несоразмерности и извращенности многое теряет по сравнению с представителями флоры и фауны.
Этот русский философ настойчиво акцентировал культурные потери, изменения ценностных ориентиров: «Одно из величайших препятствий, задерживающих духовный подъем, заключается в том призрачном наполнении жизни, которое дает жизненное благополучие. Комфорт, удобство, сытость и весь обман, исчезающей, смертной красоты — вот те элементы, из которых слагается пленительный мираж, усыпляющий и парализующий силы духовные».
В высоком эмоциональном регистре мысли Трубецкого разделяет и Бунин: «Я с истинным страхом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощает человека, а излишества и обычная низость этого благополучия вызывают во мне ненависть».
Гигантская «Атлантида», на которой путешествует миллионер, является моделью окружающего Бунина общества. На верхней палубе располагаются состоятельные люди, от которых зависят «фасоны смокингов и прочность тронов, и объявления войн, и благосостояние отелей». Ироническое перечисление столь разнородных явлений (их можно далее продолжать) уравнивает их возможностью приносить доходы и власть, занимать привилегированные места в опошляющейся и превращающейся в своеобразное пиршество потребления жизни, на алтарь которого приносятся усиленные труды господина из Сан-Франциско. Красноречиво эту атмосферу выразил современник Бунина, выдающийся культуролог О. Шпенглер, который писал о примитивизации жизненных целеполаганий: «Само строение общества должно быть выровнено до уровня черни. И да воцарится всеобщее равенство: всему надлежит быть одинаково пошлым, одинаково делать деньги и одинаково тратить их на одинаковые удовольствия — большее и не лезет в голову».
Когда большее не лезет в голову, главным смыслом существования становятся их средства, само обслуживание «биологического акта», символизируемое распорядком дня на лайнере (с трапезами и развлечениями как основными кульминационными занятиями), напоминавшем огромный отель с собственной газетой, барами и восточными банями, возбуждавшими аппетит и хорошее самочувствие.
Вся предшествующая жизнь центрального героя стала как бы предуготовлением к тому «элитному» бытию с заранее расчисленными удовольствиями и целями, которые в устремленности к обогащению и престижной статусности обедняют духовный мир человека и превращают его в механическую куклу, а любовь — в свою противоположность.
Неизлечимая болезнь и ожидание неизбежного конца в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича», с которой перекликается рассказ Бунина, обнажает перед ее главным героем всю бессмысленность идеалов «комильфотной» жизни с ее субстанциальной пустотой и экзистенциальной неподлинностью, с лживо-лицемерным отождествлением личности с играе мой в обществе ролью, что есть «огромный обман, закрывающий и жизнь, и смерть».
Толстой заметил однажды, что все мысли о смерти нужны только для жизни, поскольку то или иное отношение человека к смерти определяет качество его жизни и возможность нахождения ее истинного смысла. Длящееся умирание позволяет судейскому чиновнику Ивану Ильичу осознать, что его стремление «жить легко и приятно», обладать материальным благополучием и престижным положением в обществе формировало ложные отношения с окружающими людьми, для которых его личность потеряла интерес, как только перестала быть функциональной. И он вынужден был констатировать, что в его жизни все было «не то».
Внезапная смерть безвестного предпринимателя и бизнесмена в рассказе Бунина не позволяет герою задуматься о прожитых годах и он, никому не нужный и всем мешающий, проделал обратный путь уже не в роскошной каюте верхней палубы, а в заколоченном ящике, в черном трюме, где трудящийся люд ждал своего часа, чтобы сказать пирующим и развлекающимся: «Удаляйтесь прочь, а мы займем ваше место». А на верхней палубе продолжалось привычное веселье, в ресторанах и бальных залах изливались свет и радость, а гибкая пара нанятых влюбленных мучительно извивалась и судорожно сталкивалась среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных плеч. «И никто не знал ни того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит гроб глубоко, под ними (и как писал Пушкин, “зевая”, ждет каждого из них. — Б.Т.), на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойны ми недрами корабля, тяжко одолевающего мрак, океан, вьюгу…»
Такими словами заключает свой рассказ Бунин, добавляя еще одну обобщающую мысль, как бы на свой лад солидаризируясь с еще одним выдающимся современником, крупнейшим физиком В. Гейзенбергом. Последний уподобляет современную цивилизацию перегруженному новейшими техническими конструкциями кораблю, чей компас указывает уже только на его собственную массу. Следовательно, необходимо решать, идти ли человечеству прежним курсом, преобразовывая не только корабль, но и компас, или выбросить компас и снова смотреть на звезды. Бунин словно приглашает насельников верхней палубы «Атлантиды» задуматься над ходом и иерархией ценностей современной цивилизации, ее целей и средств, что не успел сделать господин из «Сан-Франциско», когда пишет: «Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но еще громаднее его был корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем. Вьюга билась в его снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд, величав и страшен».
В другом рассказе Бунина «Чаша жизни» эгоистические устремления «старого сердца», «ветхого человека» у разных персонажей опустошают и обессмысливают эту чашу и растворяют в ней все высшие «царские» свойства личности. По его убеждению, без преображения «рабских» начал человеческой природы и обретения «нового сердца» и соответствующего компаса, показывающего не уничтожаемые со смертью смыслы бытия, Атлантиде современной цивилизации будет сложно избежать апокалиптического развития. И здесь Бунин снова присоединяется своим художническим даром к тому идейно-психологическому и социально-историческому контексту, который характерно оценивается в глубинных течениях русской литературы. Человек, заключает замечательный мыслитель В.И. Несмелов, может жить в мире по каким угодно соображениям или даже без всяких соображений — потому только, что он явился на свет, но это недостойно его разума и свободы. Если он живет на свете по одному только случаю своего рождения, то он и человеком-то может называться в одной только зоологии по зоологическим причинам. Человек должен жить не потому, что его мать на свет родила, а потому что он имеет особое назначение в мире. В противном случае, говоря словами Чаадаева, философия человека «становится только частью натуральной истории, которой описываются нравы животных: главой о человеке в зоологии».
Тайна человеческого бытия, утверждал чуткий к подобным вопросам Достоевский, заключается не в том, чтобы жить, а в том, для чего жить. И без разрешения этой тайны человек способен истребить себя и окружающих, «хотя бы кругом были хлебы». Как пишет тот же Несмелов, самые гениальные проекты и мечты людей сокрушались о неразрешенное сознание того, что счастливый или несчастный сын земли неизвестно зачем появляется на свет и неведомо зачем по смерти навеки ее покидает.
Бунин хорошо видел, как удаляется Новый Человек в постановке своих жизненных целей и задач от понимания их смыслов в соотнесенности с «тайной человека», как соответственно изменяется внутренний мир индивида и к каким последствиям все это может привести.
Господство биологического акта, экономических мотивировок, материальных призраков жизни порабощает человека низшими силами всепоглощающей корысти и конкурентной борьбы, иссушает высшие силы благородства и подлинной свободы (чести, достоинства, совести, сострадания, любви и других), которые превращаются в условную шелуху, едва прикрывающую наготу эгоцентрической натуры и циничности расчетов. В клетке сниженных идеалов и при власти потребительской деспотии и невидимо переоблачившихся в современные одежды Тира и Сидона всегда незримо действует социал-дарвинистская идея естественного отбора, обесценивающая красивые речевые конструкции о демократии, диктатуре закона и тому подобное и превращающая их в очередную «великую ложь». При этом усиливается недружественная разделенность и отчужденность людей, множатся обольщения мнимой свободы, оборачивающиеся зависимостью от тщеславия, любоначалия и чувственности. В границах становящейся все более лукавой «темной основы нашей природы» своекорыстная политика, идеология и общественная жизнь всегда управляются соперничеством, порождают явные или скрытые формы ущемления и насилия, ревнивого противопоставления друг другу и заканчиваются на очередном историческом этапе перераспределением «суммы» власти, богатства и наслаждений (вспомним еще раз формулу обновляющегося деспотизма у Достоевского: «Убирайся прочь, а я займу твое место»).
Бунин пророчески чувствовал, что при таком состоянии человеческих душ и в таких обстоятельствах, когда народы вдобавок превращаются в толпы, живущие одним днем и манипулируемые, когда перевернута иерархия ценностей, а «рабские» одолевают «царские», неизбежны катастрофические последствия. Более того, в условиях духовного кризиса и обезличивания разных культур, геополитических, этнических и тому подобных конфликтов объединенная и больная рассудочным прагматизмом «душа» является главным «внутренним» источником возможных мировых катастроф. О том, как сплош ное обмельчание, материализация и эгоизация человеческих желаний подспудно готовят драматические последствия, проницательно писал Достоевский. Говорят, размышлял он, что мир родит богатство, но ведь только одной десятой доли людей. От излишнего скопления богатства в одних руках развивается грубость чувств, капризных излишеств и ненормальностей, возбуждается сладострастие, провоцирующее одновременно жестокость и слишком трусливую заботу о самообеспечении. Болезни и богатство, продолжал Достоевский, передаются и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Панический страх за себя сообщается всем сло ям общества и вызывает «страшную жажду накопления и приобретения денег». Утробный эгоизм и приобретательская самозащита умерщвляют духовные вопросы и веру в братскую солидарность людей. «В результате же оказывается, что буржуазный долгий мир, все-таки, в конце концов, всегда почти зарождает сам потребность войны, выносит ее сам из себя как жалкое следствие, но уже не из-за великой и справедливой цели, достойной великой нации, а из-за каких-нибудь жалких биржевых интересов, из-за новых рынков, нужных эксплуататорам, из-за приобретения новых рабов, необходимых обладателям золотых мешков, — словом, из-за причин, не оправдываемых даже потребностью самосохранения, а, напротив, именно свидетельствующих о капризном, болезненном состоянии национального организма».
Эта «внешне» парадоксальная, а «внутренне» закономерная логическая цепочка превращения мира в войну хорошо показывает, что никакие дружественные договоры, «новые порядки» или общечеловеческие ценности не способны предотвратить такой ход вещей, если сохраняется «низкое» состояние человеческих душ, видимое или невидимое соперничество которых порождает все новые материальные интересы и, соответственно, множит разнообразие тайных или явных захватов. В результате в мирное время политических, культурных, технократических или иных бескровных революций не только не преображает эгоцентрические начала человеческой деятельности, а создает для них качественно новую питательную среду.
В такой среде вызревают уравнивающие правду и ложь концепции так называемой постправды, двойные стандарты, гегемонистские мечтания о геополитическом переустройстве мира, реваншистские, националистические и фашистские настроения, терроризм и экстремизм, войны на различных континентах (в том числе и в центре Европы), «цветные» перевороты или прямолинейные насильственные смены режимов и т.п.
Оборотные стороны курса корабля современности и нацеленности его компаса в самых разных идейно-психологических и социально-исторических измерениях привлекали, как и Бунина, внимание других русских писателей и мыслителей. Так, по Н.Н. Страхову, скрытый прометеизм Нового Человека со старым сердцем чье сознание не озабочено «внутренним» осмыслением отрицательных начал человеческой природы, но ставит тем не менее гигантские «внешние» задачи покорения природы и продления жизни, что ведет лишь к появлению новых страданий и к умножению хаоса. И для Достоевского внутренняя неосмысленность и непреодоленность собственной «недосиженности» и «недоделанности» являются коренной ошибкой человека при развертывании всей его «внешней» деятельности. В беседе с одним из современников он порицал «слепых» проповедников невнятного гуманизма: «Они и не подозревают, что скоро конец всем их “прогрессам” и болтовне! Им и не чудится, что ведь атихрист-то уже родил и идет!.. И конец миру близок — ближе, чем они думают!» В подаренном писателю женами декабристов Евангелии отмечены слова из «Откровения Иоанна Богослова» о вавилонской блуднице, об облаченной в порфиру и багряницу жене «с золотой чашей в руке своей, наполненной мерзостью и нечистотой блудодейства ее». На теле же жены написано имя: «Тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным». Отметив слово «тайна» двумя чертами и пытаясь разгадать ее, Достоевский пишет на полях слово «цивилизация».
Связь подобных социально-исторических тенденций с внутренним состоянием и качеством сознания отдельной личности особо подчеркнуто Чаадаевым: «Мысль Апокалипсиса есть беспредельный урок, применяющийся к каждой минуте вечного бытия, ко всему, что происходит около нас. Эти ужасающие голоса, оттуда взывающие, их надобно слушать ежедневно; эти чудовища, там являющиеся, — на них надобно смотреть каждый день; этот треск машины мира, там раздающийся, — мы слышим его беспрестанно».
Бунин, безусловно, прекрасно понимал значение того «беспредельного урока», чутко вслушивался в незаметное для многих проявление «треска машины мира», как и его русские единомышленники в эмиграции. Снижение духовных феноменов до материального или физиологического уровня Б.П. Вышеславцев именовал термином «профанация» и приходил к выводу, что в современном мире поражает низость человеческих сердец. И Д.С. Мережковский оценивал современность как эпоху Конца, борьбу Плоских с Глубокими, которой суждено длиться вечно и в которой на современном этапе верх одерживают первые, имея преимущество обезличенности, скользскости и всепроницаемости.
Автор «Господина из Сан-Франциско» как бы присоединяется к выводу другого русского мыслителя, Хомякова, обращенному ко всем современникам: «Нужно задавать себе вопрос, чей прогресс, прогресс чего именно. Иначе выйдет, что вся жизнь римской империи до последнего дня была прогрессом; может усовершенствоваться наука, а нравы могут упадать и стра на опять-таки гибнуть. Где же тут прогресс страны? Прогресс есть слово, требующее субъекта. Без этого субъекта прогресс есть отвлеченность или, лучше сказать, чистая бессмыслица».