«ЛЕГКОЕ ДЫХАНИЕ» И.А. БУНИНА И «ФАУСТ» И.С. ТУРГЕНЕВА: НРАВСТВЕННЫЕ ПЕРЕМЕННЫЕ И ДУХОВНЫЕ КОНСТАНТЫ
А.С. Пушкин в творчестве как постижении и освещении путей благодатного самоопределения человека придавал особое значение пониманиюдуховных явлений: «<…> расположение души к живейшему приятию впечатлений, следственно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных»1. Категория понимания как освоение духовно-художественного смысла произведений русской классики, восходящей к извечной оппозиции закона и благодати, а потому и предрасположенной к диалогу с грядущим в «большом времени», введенная И.А. Есауловым в методологическую базу историко-литературных исследований, раскрывает многогранность творческую индивидуальность авторов во всей антологической полноте, вписывая их творчество в контекст «большого времени». Так преодолевается ограниченность художественных откровений о человеке эпохой их создания, обусловленная пресловутым принципом «историзма», и «происходит обновление прежних смыслов»2литературных произведений, несводимых только лишь к их текстовой версии, что и направляет научную мысль поверх барьеров времени на освещение вечных доминант феноменологии словесного творчества по благодати. И.А. Есаулов различает понимание и изучение, смешение и подмена которых ведет к девальвации итогов историко-литературных изысканий по изощренно отшлифованной матрице явно позитивистских установок.
Рассказ И.А. Бунина «Легкое дыхание» и повесть И.С. Тургенева «Фауст», созданные в начале творческого путии на духовно-историческом переломе национального самосознания признанными классиками русской литературы, выявляют пристальное внимание авторского сознания к художественному воплощению становления человека. Внимание писателей к освоению трагических итогов любовных переживаний героев как безусловной константы русской души, укорененной в опыте православного миропонимания, углубляет и расширяет представления о категориях русской картины мира, к которой в современных условиях приковано внимание всего человеческого сообщества в плане признания нравственного опыта или же решительного размежевания с духовными константами отечественной культуры.
Истории жизни Оли Мещерской и Веры Николаевны Ельцовой, завершившиеся трагически, сопряжены между собой, хотя между ними эпохальная пропасть, и соотносятся с трагедией И.В. Гете «Фауста». Знакомство Фауста с Маргаритой преломлено И.А. Буниным и И.С. Тургеневым в различными художественными версиями. Если Оля Мещерская в атмосфере кризиса и духовного оскудения национального самосознания становится Фаустом и не познает обещанного ей счастья полноты жизни, то Вера Николаевна – исстрадавшаяся Маргарита, так и не признавшая Фауста спасителем.
Повествование рассказа И.А. Бунина «Легкое дыхание», выстроенное по композиционному принципу обратной перспективы как художественной апелляциик прошлому для объяснения парадоксальных реалий настоящего: «радостные, поразительно живые глаза» шестнадцатилетней гимназистки на фарфоровом медальоне в кладбищенском кресте, – выявляет духовный смысл уголовного преступления и выводит читателей на уровень философского освоения случившейся трагедии.
Органичная привлекательности Оли Мещерской: «изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз»3, по символике имени восходящей к мудрости и святости с многовековой традицией, выделяла ее из сверстниц и первоклассниц, терявших голову от соприкосновения с ней, и обращала на себя внимание молодых людей, и поэтому «упрочилась ее гимназическая слава» (4; с. 95) уже состоявшейся в заветной и пока что таинственной для многих взрослой жизни: «<…> ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней <…>в нее безумно влюблен гимназист Шеншин» (4; с. 94-95). Прельщенная искушающим соблазном злого духа превратить камни в хлебы, дабы обрести себя в мире дольнем, Мещерская, упоенная очарованием своего облика, испытала щемящее чувство власти над другими и увероваласпособность повелевать другими, подчиняя их своей воле, так что на виду у окружающих оказались ее ветреность и переменчивость по отношению к поверженным ею поклонникам. Неспроста картинам неуемной радости Оли Мещерской, когда она «казалась самой беззаботной, самой счастливой» (4; с.95), противостоит Соборная улица, место прогулок ограничившей свой мир писаной красавицы, что указывает на разрыв с традицией отечественной культуры, православной по своим истокам и нравственному потенциалу, а соборность, или постижение судьбы человеческой во взаимнообусловленности миром горним, по А.С. Хомякову, душа православия. Однако она оставалась mademoiselle Мещерской, охраняя свойзамкнутый мир, выстроенный на призрачных основаниях ее великолепия:
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти4.
Фаустианские искания Оли Мещерской, познавшей сладковатый привкус власти над сердцами и умами других, завершились в день ее ликования, когда состоялось роковое свидание с пустейшим, как было на самом деле, светским щеголем(а в уездном городке это впечатляет) Алексеем Михайловичем Малютиным – братом начальницы гимназии, склонной надзирать за доверенными ей ученицами и не остановившей вовремя родственника от необдуманных поползновений за пределы дозволенного и возможного. Малютин не то что покоренный Мещерской подросток-гимназист Шеншин, исстрадавшийся от переменчивости в отношениях с ним своей избранницы: 56-летний красавец обольститель, с молодым взглядом и уверенностью в собственной неотразимости, источавший аромат изысканного английского одеколона, с изящной «совершенно серебряной» бородой, предстал во всей своей красе перед 16-летнией гимназисткой, одержавшей, как ей казалось, едва ли не самую значительную победу в своей жизни: «<…> был очень оживлен и держал себя <…> кавалером, много шутил, что он давно влюблен <…> говорил, что он Фауст с Маргаритой» (4; с. 97). В трагедии И.В. Гете «Фауст» главный герой, добиваясь расположения повстречавшейся ему Маргариты, говорит, а потом целует ее руку:
Одно словечко, взор один лишь твой
Мне занимательней всей мудрости земной5.
И Малютин, как пытается разобраться в своем дневнике с пережитым потрясением Мещерская, тоже целовал ее руку, но это отнюдь не его завоевание, а все-таки приманка Оли, изрядно поднаторевшей в «науке страсти нежной»: «Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать» (4; с. 97). Получается, что во встрече с Малютиным на правах Фауста все-таки оказалась Мещерская, еще не познавшая мудрости жизни, хоть и Ольга как мудрая и святая. Воскликнуть же после вожделенной победы:
<…> мгновенье,
Прекрасно ты, продлись, постой!6 –
она не смогла и только терялась в догадках, как совладать с охватившим ее отчаянием: «<…> я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая <…> Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..» (4; с. 97)
Выстроившая свой мир на соблазнах и заблуждениях, Оля Мещерская, открывшая для себя на сакральных глубинах человеческой природы бескрайние горизонты духовных сфер как данность и объективную реальность, не ведает утраченных путей, ведущих к ним – они в ее окружении преданы забвению, что пережил и лирический герой стихотворения И.А. Бунина «На исходе», созданного в том же, что и «Легкое дыхание», 1916 г.:
Вновь проклят старый мир – и вновь
Пьет Сатана из полной чаши
Идоложертвенную кровь! (1; с. 347)
Движимая желанием отомстить за свое падение со взятых высот страстно-чувственного преуспеяния, Мещерская выбирает себе жертву – казачьего офицера, заурядного и невзрачного. Понимала: так будет больнее и ощутимее, и она, словно пустившись во все тяжкие и используя свои навыки вселять надежду, намерено приблизила его к себе и вошла в его жизнь, по-прежнему полагая себя вправе распоряжаться судьбами других. Офицер объяснил следователю свой выстрел на вокзале, ведь он далеко не наивный гимназист Шеншин, который, как ходили слухи, покушался на самоубийство: «<…>завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой <…> вдруг сказала, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке – одно ее издевательство над ним» (4; с. 96). Таков трагический итог духовной биографии Оли Мещерской, презревшей православную традицию миропониманию и самоопределения, ибо еще апостол Павел в самом начале христианской истории провозгласил: «<…> вы не под законом, но под благодатию» (Рим. 6:14). В связи с этим весьма значимо для понимания в контексте «большого времени» рассказа И.А. Бунина «Легкое дыхание» наблюдение О.А. Бердниковой: «В современной науке предпринимались попытки интерпретировать творчество писателя и в аспекте христианской религиозной традиции. Однако оказывалось, что метафизические аспекты бунинского творчества либо находятся вне основных положений христианской догматики, либо остаются в лучшем случае в пределах сугубо ветхозаветного мироощущения»7. Таковой поверженной ветхозаветным законом всматривается с кладбищенского медальона не растратившая предназначавшуюся ей жизнерадостность Оля Мещерская. Она, романтически предавшись мечтам о собственной исключительности и доверившись одолевшему ее злому духу, никак не предполагала, что хлебы, в которые она сумела превратить-такикамни, не утолят голода жизнелюбия, а первое искушение Сатаны именно голодом, причем в различных его проявлениях.
Выхолощенная миром, где в уездной глубинке России мужской монастырь и острог напротив друг друга, Мещерская далеко не исключение, так что трагический исход ее жизни выявляет закономерности становления человека на периферии духовной традиции и отечественной истории, что в контексте «большого времени» отличается прецедентным смыслом и отвечает, правда, иногда с отложенным эффектом на пульсирующие вызовы национального самосознания. Классная дама Мещерской, «давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь» (4; с. 98), не испытывает какой бы то ни было ущербности, но, уходя в некую виртуальную реальность, прерывающую связи человека с духовным опытом национального самосознания, счастлива как «идейная труженица»: она посвящает себя Оле Мещерской, но уже после ее трагической гибели, а при жизни так и не вступила в разговор своей – теперь оплакиваемой ею же – ученицы с любимой подругой, грезившей о женском обаянии, которое для нее кроется в неуловимом легком дыхании.
И.С. Тургенева также занимала тема любви, подверженной влиянию на человеческую природу расшатанной аксиологии его эпохи. В 1845 г. И.С. Тургенев в статье о трагедии И.В. Гете «Фауст» высказал понятное всякому русскому суждение: «краеугольный камень человека не есть он сам, как неделимая единица, но человечество, общество, имеющие свои вечные незыблемые законы»8.В 1856 г. была опубликована его повесть в письмах «Фауст», в которой освещаются трагические итоги духовной биографии героини, Веры Николаевны Ельцовой, вознамерившейся из благих помышлений вступить в спор спредначертанным человеку.
Если Ладанову, вмешавшемуся в судьбу «простой крестьянки из Альбано», со сладострастным лицом, так и не удалось воскресить загубленную им же красавицу, то его дочь приложила все усилия устроить спокойную и безмятежную жизнь своей дочери Веры: «Она как огня боялась всего, что может действовать на воображение, а поэтому ее дочь до семнадцатилетнего возраста не прочла ни одной повести» [5; с.98], тогда как, вспоминает Павел Александрович, ставила его в тупик по вопросам географии, истории и естествознания. Ельцова отвергла Павла Александровича, осмелившегося предложить ее дочери руку и сердце, и откровенно призналась, что оберегает Веру от губительных страстей, коренящихся на глубинах ее природы, согласившись на брак с безликим и пустоватым Приимковым: «<…> надо заранее выбрать в жизни : или полезное, или приятное И я когда-то хотела соединить и то и другое… Это невозможно и ведет к гибели» [5; с.98]. И Вера Николаевна, уверенная в том, что «все, что бы матушка ни делала, ни говорила, святая правда» [5; с.102], как она признается спустя годы отвергнутому матерью жениху,однако все-таки принимает навязанные матерью правила игры в довольство жизнью: любимое место в доме – под сумрачным портретом Ельцовой, от безрассудной доверчивости к которой она даже и не пыталась освободиться, хотя и почувствовала, размышляя о прочитанном, что нечто мефистофелевское может быть и в каждом человеке, а потому и Мефистофель-то для нее не просто черт, ибо она сама смиренно шла по выбранному для нее матерью пути, так и не реализовав себя словно заключив с ней сделку, подобно гетевскому Фаусту:
Что будет там – о том мне нет заботы;
Когда разрушишь этот свет легко ты –
Пускай иной возникнет свет!9
Всколыхнувшиеся после первого чтения «Фауста» душевные силы и страстные порывы Веры Николаевны меняют ее: красные глаза и неожиданная нежность к дочери, а затем и приятный и сильный голос напевает песенку «Freu`teuchdesLebens…», так что со всей очевидностью Павел Александрович, невольный возмутитель спокойствия и устоявшегося уклада повседневности, неожиданно для себя отмечает: «Сколько нетронутых богатств таится в ней! Она сама себя не знает» [5; с.116]. Он же– узнал и почувствовал ее душу и натуру как уцелевшее духовное явление. Павел Александрович наутро заметил на протрете в глазах госпожи Ельцовой укор, обращенный к нему, ведь он, вернувший Веру к жизни, освобождает ее из-под власти, едва ли не мефистофелевской, когда дьявол у И.В. Гете развенчивает призрачные мечтания Фауста, одержимого манией успеха и всемогущества:
Нигде, ни в чем он счастьем не владел –
Влюблялся лишь в свое воображенье;
Последнее он удержать хотел,
Бедняк, пустое жалкое мгновенье!
Но время – царь, пришел последний миг10.
Охватившее Веру Николаевну и Павла Александровича чувство любви соединило их спустя годы: «Какая-то неведомая сила бросила меня к ней, а ее ко мне» [5; с.123-124]. И Мефистофель, премудрая госпожа Ельцова, выстроившая жизнь своей дочери по своемувымороченному плану, была теперь бессильна удержать ее в повиновении – для спасения от нерастраченной сердечной чувственности. И воистину, как провозгласил апостол Павел, «<…>мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (1 Кор. 3:19).
Трагический исход «страховки дочери», затеянной Ельцовой, обезумевшей от одержимости своей заботой, подводит к мысли о несостоятельности и откровенном безумии человеческого самоуправства: «Мы все должны смириться и склонить головы перед Неведомым» [5; с.128]. Этим заканчивает Павел Александрович рассказ отак и не состоявшейся своей любви к Вере Николаевне, полагавшей, что человек вправе выстраивать свою судьбу по чужеродным лекалам, не укорененным ни в духовной традиции культуры, ни в народном опыте.
Если Оля Мещерская, совращенная с предначертанного ей благодатного пути, в своем становлении полагалась на самою себя и вошла в роль Фауста, как ни парадоксально, приняв за исконный вектор самоопределения нравственные переменные как аксиологические ориентиры всколыхнувшейся эпохи, то Вера Николаевна избрала для себя смиренное исполнение наставлений, укорененных в духовных константахкультурной традиции, расшатанных человеческой самонадеянностью культурной традиции и осталась Маргаритой, как и героиня трагедии И.В. Гете.
Трансформация духовных констант русской души и их подмена нравственными переменными свидетельствуют о кризисе доверия героев к миру и их самоопределении в иной реальности, не укорененной в традиции и духовном опыте русского народа, что в современных условиях зыбкости и расшатанности устоев жизни, на вызовы которых и отвечает русская классика, весьма значимо для сохранения национальной идентичности и сохранения доминант отечественной культуры в современном мире.
Литература:
- Пушкин А.С. Возражение на статьи Кюхельбекера в «Мнемозине» // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 17 т. Т.11. М.: Воскресенье, 1996. С. 41.
- Есаулов И.А. Русская классика: новое понимание. 3-е изд., испр. и доп. СПб.: РХГА, 2017. С. 17.
- Бунин И.А. Собр. соч.: в 6 т. – М.: Художественная литература, 1987 – 1988. Т.4. С. 94. В дальнейшем ссылки на это издание даются в круглых скобках в тексте с указанием тома и страницы.
- Ахматова А.А. Сочинения: в 2 т. Т. 1. – М.: Художественная литература, 1986. С. 83.
- Гете И.В. Фауст (трагедия). – СПб.: Азбука, 2000. С. 139.
- Там же. С. 499.
- Бердникова О.А. Духовные проблемы русской литературы: учебное пособие Ч.1. – Воронеж: ИД ВГУ, 2016. С. 97.
- Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем: в 30-ти т. Сочинения: в 12 т. – М.: Наука, 1978 – по настоящее время. Т.1. С. 216. В дальнейшем ссылки на это издание даются в прямых скобках в тексте с указанием тома и страницы.
- Гете И.В. Фауст (трагедия). – СПб.: Азбука, 2000. С. 72.
- Там же. С. 499.